Виталий Мелентьев - Варшавка
Кислов осторожно притронулся рукой к макушке и поморщился от запоздалой боли.
— Очнулся уж на ничейке, возле воронки — задыхаться стал. Они, черти, кляп далеко вбили. Вот… так…
Трынкин привстал, ощупал стриженую кисловскую макушку н покачал головой. Басин теперь, и не трогая, увидел и шишку и багровый рубец запекшейся крови.
— Каску оставил, чтоб налегке? Не пригодится вроде…
— Так я ж только за противогазом… Думал…
— Думал, думал! Противогаз забыл и каску забыл. Почему ж винтовку не забыл? — И глядя, как безропотно переживает Кислов этот набор улик, решил:
— Давай дальше. Рассказывай.
— А что ж… Справа-с лева мертвяки… чужие. Через них переваливаться? Начал шебуршиться — дыхания не хватает. Ладно, думаю, полежу, кляп вытолкну. Языком много не наработаешь — аж резь под корнем пошла, А главное… Главное… может, и смешно вам это покажется… Как начну напрягаться, так и,, того… мочусь. Подпирает… А второе, как напрягаюсь, воздуха не хватает. Так не хватает, что сознание уходит.
— Для этого нос есть, — сурово, но так, что Басин понял, что Трынкину уже все ясно, отрезал особист.
— Так у меня ж насморк. Я ж зачем и подстилку делал: чтоб не простужаться. Продую нос — глотну воздуха, а потом опять заливает… Пробовал в себя… черт его знает, чего там у меня внутри завернулось — не пропускает. Задыхаюсь. Даже ужас брал, не хватает воздуха, и все тут.
Басин поднялся. Если что-то и не прояснялось для него раньше, то теперь он знал — Кислов не врет.
— Товарищ старший лейтенант, зайдите ко мне. — А Кислову сказал с еле заметной н потому особенно доброй подначкой:
— Штаны высохнут, а наркомовскими ужас выбьешь.
Трынкин, после его ухода, поспрашивал еще немного — голос у него стал противно требовательным (Кислов решил, что теперь ему, после ухода комбата, совсем хана) — и стал составлять бумаги. Он писал долго, старательно, прикидывая что-то свое, и Кислов, как на ничейке, впадая в забытье и вырываясь из него, ждал смерти, чтобы избавиться от мучений, так и сейчас, неотрывно наблюдая за трынкинской сильной, с черными глянцевитыми волосами на пальцах, сноровистой рукой, мучительно переживал каждое слово, после которого рука делала остановку. Писался его приговор, и, как полагал Кислов, оправдательным он быть не может: в плен он все-таки попал, и как ни объясняй, а улик против него много. Так много, что, будь он на месте судьи, он бы не мог не принять их во внимание…
Но когда пришел черед подписывать бумаги, Кислов с удивлением отметил, что улики эти отсутствуют и вся его история изложена чересчур уж спокойно и как бы обыденно. Так обыденно, что он даже обиделся — пережить такое, и на тебе: ничего особенного. Попал в плен и выкарабкался. Пока Кислов читал, Трынкин вызвал фельдшерицу — молодую и не очень красивую — и приказал выдать справку о состоянии Кислова, а уходя, буркнул своим противно требовательным тоном:
— Не разлеживайся. Вину надо искупать.
Впервые Кислов не выдержал и с великой надеждой спросил:
— Что теперь будет?
В иное время Трынкин, может быть, ответил по-иному, а скорее всего совсем бы не ответил. Но сейчас он сказал непривычные, но нужные слова:
— Командир решит, что будет.
Что ж поделаешь — единоначалие. Конечно, и Трынкин многое решает, но и командир.
Такие времена…
И от вошедшего в него сознания, что единоначалие все-таки существует и обойти его теперь можно далеко не всегда, легонько вздохнул, но сейчас же поборол себя и пошел допрашивать Жилина. Во всем должна быть ясность. В том числе и в смерти комбата.
Глава двенадцатая
Однако Жилина Трынкин не нашел — отделение ушло на охоту. Особист опросил писаря, командира взвода, связи, артиллеристов, а под конец адъютанта старшего. Этот отвечал сдержанно, упирая на то, что комбат каждый день отпускал снайперов на охоту, и в этот день тоже. Такой порядок был заведен в батальоне, и комбат порядок поддерживал.
Трынкин пообедал в землянке командира хозвзвода, но от водки отказался — он не позволял себе пить на людях; такая должность. Когда вернулись снайперы. сам пошел к ним, отозвал Жилина в сторону, на высверкнувший яркой озимой зеленью пригорок.
После заморозка день выдался теплым, солнечным, дали просветлели, и дышалось легко, весело.
Жилин добросовестно рассказал все как было, и оно, рассказанное, сходилось с тем, что узнал Трынкин от других. Заходящее, греющее спину солнце, дальний вороний грай, редкие выстрелы — все настраивало на мирный лад, но Трынкин чувствовал себя не в своей тарелке. Что-то мешало ему, и только в конце беседы-допроса, когда он понял и принял в сердце происшедшее, он заметил, что и кустарниках, как в скрадке. сидят снайперы и наблюдают за ними. И Трынкин сразу понял, чей взгляд его все время беспокоил — немигающий, острый взгляд Жалсанова. Глаза степняка из рода воинов, казалось, никогда не мигали и не метались. Он смотрел цепко и ровно. Чуть скуластое лицо было покойно-бесстрастным и потому загадочным.
Освобождаясь от внутреннего беспокойства — стало известно, откуда оно идет, — Трынкин уже миролюбиво спросил:
— Слушай, Жилин, а если по — честному — ты сам уверен, что бьешь фрицев наверняка?
Или, может?
Жилин оскорбление вскинул взгляд на старшем лейтенанта, потом хитро улыбнулся и стал шарить взглядом по округе. Над тем перелеском, со старым, еще золотящимися листвой березами, что отделяли кладбище от позиций, кружились вороны, то присаживаясь и покачиваясь на ветках, то взлетая н размеренно, с ладно покрикивая.
Жилин медленно дослал патрон, поднял винтовку и, как только одна из ворон уселась на верхушку подсыхающей от старости березы, выстрелил. Ворону словно подбросило, и она полетела вниз, роняя перья и вспугивая подруг.
— Вот так вот, товарищ старший лейтенант, — сказал Жилин и откинул стреляную гильзу.
Трынкин улыбнулся.
— Здорово! Верю!
Но сейчас же опять почувствовал беспокойство и оглянулся на Жалсанова. Солнце освещало его темное, словно высеченное из песчаника лицо, глаза были чуть прикрыты и казались совсем узкими. Но не лицо Жалсанова поразило Трынкина, а его руки — большие, раздавшиеся в кисти, крепко, так что явственно белели суставы, сжимающие винтовку с оптическим прицелом. Потом старший лейтенант посмотрел на других снайперов. Все были покойны, бесстрастно покойны, и у всех руки — большие, крепкие.
Было в их позах нечто такое, на что раньше Трынкин не обращал внимания, — уверенность в своих силах, в своей правоте, неукротимая внутренняя решимость, перед которой, вероятно, спасовала бы и своя и чужая смерть. Так отдыхают рабочие люди, мастера своего дела, перед новой, трудной работой, которую, как они твердо знают, никто, кроме них, не сделает. А они сделают. И даже если им будут мешать, они отодвинут молча, небрежно — решительно мешающее и все равно сделают. Потому что, кроме них, этого не сделает никто.
"Да… — подумал Трынкин. — Вот тебе и Сталинград…" Но какая связь между увиденным и далеким, горящим в тот час Сталинградом, он бы объяснить не смог. Но она была, эта связь, она жила и делала свое дело.
— Жилин! — закричал вышедший на близкий выстрел Басин. — Ты стрелял?
— Я, товарищ старший лейтенант! — Жилин вскочил. — Товарищу старшему лейтенанту показывал.
— А-а! — спокойно, даже лениво протянул Басин и спросил, подходя:
— Товарищ старший лейтенант, окончили — Да… Закруглился, — поднимаясь на ноги. ответил Трынкин.
— Ну, давай ко мне. а я тут команду дам.
Трынкин не спеша пошел к комбатовской землянке, а Басин, насмешливо поглядывая на Жилина, сказал:
— Вот что, Жилин. Как связной ты мне и на страшном суде не требуешься. Разгильдяй, каких мало. В землянке и то порядка навести не умеешь. — Глядя, как темнеет Костино лицо, Басин усмехался все откровенней. — Так что я тебя от этой важной должности отрешаю. Не достоин. — Он сделал крохотную паузу. — Назначаю командиром снайперского отделения. Разрешаю взять еще пару человек. Помолчи! Два дня на обустройство. Вырыть землянку неподалеку, а то разбалуетесь — это раз. Как сам понимаешь, для этого двух дней много. Главное, вырыть большую землянку для замполита. Два-три топчана. И так, чтобы он мог людей собрать. Заметь — вырыть. А когда саперы освободятся, они остальное доделают. Это — два. Все понятно?!
— Конечно, Жилин уловил комбатовское настроение, принял его тон и, благодаря его глазами и улыбкой, все-таки съерничал:
— Расстаетесь, выходит, с замполитом… А я ж надеялся вас вдвоем еще понежить…
Обратно же, и водочкой попоить…
— Не болтай, Жилин. Водочки ты и без нас ухватишь. Но с другой стороны — какой из тебя связной…
— Комбат задумался. — Тебе, дураку, учиться нужно. И я тобой займусь. Учти! Я из тебя человека сделаю. Потом весь этот… ну, завод-то ваш…
