Борис Зубавин - Июньским воскресным днем
— Иди, — не скрывая досады, сказал старшина Гафурову. — Я за тебя кашу раздавать буду? К огню только близко не подходи, а то сгоришь вместе со шмутками.
— Как вы пробрались ко мне? — спросил я, гордясь в душе мужеством этих неутомимых тружеников.
— Как! — сказал старик. — Где по-пластунски, где вприскочку. Кругом стрельба, ничего не поймешь. Спасибо, разведчики выручили. Хорошие ребята!
В самом деле, сегодня они показали себя очень хорошими, смелыми ребятами. Всеобщий наступательный порыв увлек их, они весь день были в бою, взяли в плен четырех офицеров, а теперь прикрывали меня с тыла. Не напрасно ли я так резок и груб был с ними? Пришли Макаров с Веселковым. Узнав, что прибыла каша, обрадовались.
— Давай, сейчас пробу снимать будем.
Каша была пшенная, с мясными консервами и чуть попахивала дымком. Повара начали раздавать ее посыльным из взводов. Все посыльные были в гимнастерках. Макаров, набив полный рот кашей, беспечно сказал:
— А у нас, капитан, полны траншеи немцев. В какой взвод ни придешь, кругом немцы.
— Что это значит? — насторожился я.
— Да ничего. — Они с Веселковым переглянулись и захохотали. — Холодно на улице, так солдаты пробрались в тот склад и понадевали немецкие шинели.
— А эти? — кивнул я в сторону посыльных, получавших кашу.
— А они, как войти сюда, в траншее раздеваются. В темноте-то ничего, а на свету вроде и неудобно в таких шинелях.
Вот, значит, почему командиры взводов так туманно отвечали, что им тепло!
— Как взойдет солнце, так мы со всех снимем, — сказал Макаров.
— И с себя в первую очередь, — подсказал Веселков. Они опять переглянулись с Макаровым и захохотали. «Черти драповые, — подумал я, глядя на них. — Никогда не унывают!»
XIX
Я вышел из блиндажа. Было тихо. На востоке начало светать, словно там в густую синеву неба подлили зеленовато-белесой краски и она теперь растекалась все шире и шире, гася собой звезды. Я долго стоял в траншее, прислушиваясь к настороженной тишине.
«Молчат, — думал я. — Молчат. Почему они молчат?..»
Где-то переговаривались солдаты:
— У нас шинели не в пример лучше. Эти вроде бы как из тряпки сделаны.
— Сейчас бы, после каши, в самый раз поспать.
— Он тебе поспит! Опять, гляди, вот-вот полезет.
— Вася, у тебя табачку на закруточку не осталось?
— А бумага есть?
Веселков и Макаров снова ушли в боевые порядки. Немного погодя выбрался из блиндажа и старшина.
— Я, командир, пойду.
— Подожди.
— Дело не ждет.
Пришел офицер-разведчик. Лицо у него было серое, усталое. Видно, он еле держится на ногах. Это был тот самый молодой человек, который уже дважды приходил к нам в овраги.
— Как там, товарищ лейтенант, можно в тыл проползти? — спросил у него старшина.
— Наши трое сейчас ползали, ничего.
— Так я пойду, командир, — решил Лисицын и закричал в блиндаж: — Дементьев, Гафуров, Киселков, Кардончик! Ты гляди, уже спать завалились!
— Спроси у наших ребят, — напутствовал его разведчик, — они покажут, где удобнее проползти.
— Вот что, лейтенант, — сказал я, проводив старшину, — пришли ко мне связного.
Мы спустились в блиндаж. Лейтенант встал возле печки, вытянул к ней руки и закрыл глаза. Было видно, как сон шатает его.
— Нет, не дело, — сказал он, тряхнув головой. — В сон клонит. Я пойду.
— Иди.
Я связался со взводами. Беспокойство все больше охватывало меня. Может, многим это покажется смешным и нелепым, но я верю в предчувствия. Это, конечно, никакое не суеверие, но, если мне становится беспокойно, это уж наверняка, что со мной скоро должно что-то случиться. Так было и на этот раз. Только я вызвал Лемешко, как вмешался Сомов и доложил, что на него движутся четыре танка и цепь пехоты. Об этом сообщили с КП Веселкова:
— Квадрат тридцать четыре «В». Четыре танка типа «пантера» с пехотой. Батарея в боевой готовности.
Вот как они, стало быть, задумали — в лоб. Я перебросил к Сомову резервные ружья ПТР и разведчиков, охранявших тыл. С тыла немцам ко мне теперь все равно было не подобраться. Уже совсем рассвело, и меня видели оттуда, с нашей передовой.
Ударила всю ночь молчавшая артиллерия немцев. Снаряды обрушились враз. Возле блиндажа затряслась, словно в ознобе, земля. Я покосился на потолок: черт их знает, насколько прочно они построили этот блиндаж.
— «Меркурий», я — «Орел»! — крикнул я в трубку рации.
— «Меркурий» слушает.
— Квадрат тридцать четыре «В». Танки и пехота.
— Делаем.
Заговорил Кучерявенко:
— Держись, «Орел»! Даю на подмогу артдивизион. Держись!
Я схватил телефонную трубку:
— Сомов, как дела?
— Принял бой. Есть ра… — он умолк.
Вообще в телефоне сразу стало тихо. Где-то, должно быть, перебило главный провод. Я взглянул на Шубного, мы встретились с ним глазами, он понял, почему я поглядел на него, побледнел и выскочил на улицу под снаряды, как выскакивают под дождь, немного помешкав в дверях. Некоторое время спустя в трубке что-то зашуршало, и я услышал, как ругается Макаров:
— Шубный, черт бы тебя, что ты молчишь! — А узнав мой голос, торопливо сказал: — Командир, передай «катюшам»: ближе сто. Пехоту положили, танки идут.
— За танки не беспокойся! — закричал Веселков. — Это моя забота. Я их сейчас поставлю на прикол. Ты смотри: между тобой и Лемешко немцы хотят просочиться.
— Ставь, Вася, ставь на прикол!
— Гляди, Макаров, делаю!..
Я крикнул радисту:
— «Меркурий», ближе сто!
— «Меркурий», я — «Орел». Ближе сто! — крикнул радист и немного погодя, тише, в мою сторону: — Принято, товарищ капитан.
В это время дверь в блиндаж резко и бесшумно распахнулась, на пороге встало ослепительное пламя, пахнуло дымом, и уже потом раздался взрыв. Мы все повалились на пол, а когда дым рассеялся, то увидели, что вместо двери остались одни щепки, печь продырявило сразу в нескольких местах, и стало видно, как горят дрова.
XX
Десять минут спустя наступила тишина. Все кончилось. Я вышел на улицу и увидел Шубного. Он сидел в траншее, как-то неестественно свесив окровавленную голову. Одной рукой мой неутомимый связист крепко держал концы перебитого провода. Я взял эту руку. Она была уже холодной.
Невдалеке от взвода Сомова дымили три подбитых танка.
Пришел Веселков. У него была забинтована рука. Кровь бледно-розовым пятном выступала сквозь бинт.
— Ранен? — спросил я.
— Чепуха, — отозвался он. — Царапнуло осколком. — Мы стояли рядом и смотрели на подбитые танки. В одном из них стали рваться снаряды, и он густо задымил.
— Второе орудие выведено из строя, — сказал Веселков. — Три человека ранены. Один убит. — Он помолчал. — Мамырканов.
— Кто? — мне показалось, что я ослышался.
— Там, недалеко от нас, стояла немецкая пушка, — говорил Веселков как бы про себя, глядя на горевшие танки, — помнишь, я докладывал? Когда немцы хотели просочиться в стыке между Лемешко и Сомовым, он кинулся к этой пушке, один против всех, они стреляли по нему, но он добежал, зарядил картечью и успел выстрелить…
— Вот и Шубный, — сказал я.
— Я видел, — ответил Веселков. — Санитары пронесли.
Мы больше не сказали друг другу ни слова и долго стояли, глядя на подбитые танки.
— Немцев там порядочно лежит, — проговорил Веселков и вдруг почти зло спросил у меня: — Скоро это кончится?
Я все глядел на танки и ничего не ответил ему.
— Ладно, — говорил он, стоя рядом со мной и, как мне показалось, совершенно не нуждаясь в моем ответе. — Мы защищаем свою землю, свою власть, мы знаем, за что идем на смерть. Наше дело правое. Не мы начали войну, черт бы ее подрал совсем! Но немцы… Они-то ради чего? Какая у них правда? Конечно, фашисты. Но не все же они фашисты! Вот майор с агитмашины приводил вчера с собой немца — какой он, к чертовой матери, фашист! Они-то чего думают, такие, как он? Ох, ненавижу я их за эту телячью покорность! «Зольдат» — этим все оправдывают. А люди гибнут. Люди! Жалко мне людей, невмоготу, понимаешь, как жалко! — Он с отчаянием махнул рукой и пошел к себе на НП.
А час спустя возобновилось наше наступление, и лугом, мимо нас, пошли танки с десантом. Вступила в бой свежая дивизия, и немцы стали отходить по всему фронту.
Когда я пришел в овраг, он был забит повозками, автомашинами, снующими взад и вперед, и сидящими с котелками в руках солдатами. Пробегали с озабоченными лицами штабные офицеры.
Я остановился возле блиндажа, в котором жил до вчерашнего дня и где теперь поселился генерал Кучерявенко. Какое-то тоскливое, щемящее душу чувство охватило меня. Вышел адъютант, поздоровался со мной и опять скрылся за дверью. Я пошел дальше, адъютант снова появился на улице и окликнул меня:
