Богдан Сушинский - Плацдарм непокоренных
— Что случилось, обер-ефрейтор? Что вам померещилось? — Но тот закричал еще страшнее. Отчаянным, предсмертным криком.
— Тревога! Русские! — долетело со стороны плато. Взлетела в воздух ракета. Раскроили пелену ночного покоя пулеметные очереди. Откликнулась автоматным огнем затаившаяся где-то левее засада.
Но еще до того, как поднялась стрельба, Мальчевский рванулся за вторым номером, да только, не дотянувшись до него немецким штыком, оступился, со скрежетом врубившись лезвием в камень. Окажись на месте этого немца-новичка из пополнения опытный солдат, он бы запросто скосил обоих русских. У этого же вояки хватило мужества только на то, чтобы бросить колодки и с криком ужаса рвануть за гребень оврага.
Только сейчас, словно бы вырвавшись из какого-то наваждения, капитан выхватил пистолет, но, вынырнувший из-за изгиба оврага Исмаилов, мгновенно оценив ситуацию, прошелся по обер-ефрейтору росчерком автомата в то мгновение, когда он, все еще лежа на спине, швырнул в сторону Беркута тяжелый пулемет.
— Ну что вы тут чешетесь?! — по праву опытного разведчика прикрикнул Исмаилов, наискосок преодолевая склон. — Все, засветились! Уходим!
— Мальчевский, колодки!— только теперь окончательно пришел в себя Андрей. Схватил пулемет, перепрыгнул через перемычку и побежал к плавням.
Исмаилов еще успел послать несколько очередей вдогонку второму номеру, однако достать его не смог, и сам, уже под роем пуль, еле успел скатиться в овраг.
Заслон, стоящий ближе к плато, даже попытался броситься наперехват, но отошедший после первых же выстрелов Сябрух охладил их пыл и заставил залечь.
15
Всю дорогу от косы Беркут сам нес пулемет и угрюмо молчал. Чувствуя себя виноватым в том, что произошло, он снова и снова прокручивал в памяти эпизод за эпизодом, пытаясь понять, почему в такой, удачно складывавшейся для них, ситуации он чуть было не погубил всю группу. Более двух лет действовать в тылу врага, столько раз появляться перед немцами в их форме, неплохо владеть оружием и приемами рукопашного боя… И так бездарно провести заурядную в общем-то операцию.
«Что с тобой происходит? — мрачно допрашивал сам себя Андрей. — Смертельно устал? Или попросту почувствовал смерть? Смерть… Брось, просто ты на какое-то время забыл священный закон войны: "Никогда не жалей врага!". Пока в руках у него оружие, конечно. Ты забыл об этом, ты врага своего пожалел. Ты вдруг вспомнил, что перед тобой человек, которого ты должен убить. То есть стать убийцей. Убийцей еще одного человека. И все это так. Кроме существенной "мелочи": ты на войне, и перед тобой вооруженный враг. А значит, за любую подаренную ему минуту жизни ты обязан заплатить своей собственной жизнью. Это и есть жестокая философия войны, согласно которой убивающий врага на поле брани освобождается от мук раскаяния, ибо не убийца он — воин».
Их несколько раз обстреливали, но, повинуясь воле командира, группа лишь ближе и ближе подступала к речке, прижимаясь к поросшему ивняком берегу, и уходила молча, все ускоряя и ускоряя шаг, словно вдруг потеряла всякую способность сопротивляться.
— А ведь мы неплохо прогулялись, а, чумаки несолоно хлебавшие? — пытался поднять настроение Мальчевский, когда они наконец укрылись между двумя огромными валунами и, прежде чем вскарабкиваться по каменистому склону на плато, остановились передохнуть. — Во всяком случае, одним пулеметом у немцев стало меньше.
— Этот пулемет, Мальчевский, нам достался только потому, что мы столкнулись с необстрелянными тыловичками. Будь они поопытнее, вместе с этим пулеметом принесли бы к себе в роту наши головы.
— Я так и подумал, что сначала младсержу Мальчевскому нужно было хоть немного подучить их, подготовить к нападению коменданта Беркута.
— …Однако вы здесь ни при чем, — не прислушивался к его словам капитан, — это моя ошибка.
И моя вина. Забыл простую, но жестокую, как сама война, солдатскую истину: бой не для жалостливых. Лишь на несколько минут, на несколько мгновений я забыл эту древнюю заповедь воина, а значит, перестал быть солдатом. И командиром. Грош мне цена на этом фронтовом поле, как на жнивном поле — безрукому.
Никто из бойцов не ответил. Но каждый сочувственно посмотрел на командира, мол, с кем не бывает!
На границе между плато и степью война все еще потрескивала сухими прутьями вражды. Растревоженные ночной стычкой, немцы с того берега время от времени прощупывали скалистое прибрежье косы пулеметными очередями и щедро салютовали гирляндами ракет.
При свете одного из таких салютов, уже поднявшись на плато, Беркут увидел троих спешащих ко входу в подземелье бойцов с носилками.
— Лейтенанта Глодова ранило, — объяснил тот, третий, шедший в стороне и охранявший санитаров. — Легко, правда, царапина. Немцы что-то всполошились и нас поперли. Нескольких мы сразу уложили. Остальные — в отходную. Лейтенант над одним наклонился — вроде труп трупарем. А он притворился, гад. Был всего л ишь ранен. Стоило лейтенанту отойти от него, за автомат и в спину. Считай, на одну очередь его и хватило. Хорошо хоть в ягодицу попал. Не так страшно.
— Проклятая ночь, — проговорил Беркут, только сейчас отдавая пулемет Сябруху. — Видно, не для нас взошла сегодня эта луна.
— Никогда не жалей врага, браток, — похлопал по плечу бойца охраны Мальчевский.
— А кто жалеет? Я, вон, за лейтенанта не только раненого, но и мертвых раскромсал. Первый раз в жизни, — возбужденно возразил тот, поспешая вслед за носилками.
16
— Капитан, немцы! На льду! С овчарками прут, церберы мафусаильские!
Беркут с трудом оторвал щеку от выступающего из стены камня, к которому незаметно для себя прильнул во сне, и резко повертел-потряс головой, пытаясь окончательно проснуться и понять, о чем говорит Мальчевский.
— Значит, все-таки решились атаковать с того берега?
— Решились. Уже на льду, с овчарками.
— Овчарки-то им зачем?
— Чтобы, убегая от нас, легче было огрызаться, — вежливо объяснил младший сержант.
Медленно, словно приподнимая плечами обвалившийся свод пещеры, вставал на ноги Андрей. Во сне его снова, как и наяву, швырнуло на камни. Возле танка. Взрывной волной. И боль он ощутил такую же, как вчера вечером, когда его действительно швырнуло взрывом на ближайший гребень. От переломов его спасли только солдатский батник, да то, что под плечами оказалось тело убитого немецкого обер-ефрейтора.
— Впрочем, все понятно: фрицы вознамерились повытравливать нас из подземелья. Но только откуда у фронтовиков овчарки? — спросонья, болезненно покряхтывая, размышлял он, уже направляясь вслед за сержантом к едва серевшему в конце штольни выходу.
— Так, может, немцы эти — гестаповцы или полевые жандармы?
— Когда вокруг сколько угодно фронтовиков? Что-то здесь не то.
— Но я слышал вытье этой псятины.
— Выясним, сержант, все выясним. Кстати, где наша разведка?
— Отсыпаются, Божьи дети.
Уже за несколько метров от входа Беркут почувствовал, как на него надвигается плотная масса тумана. А выйдя из штольни, увидел, что все вокруг окутано белесой пеленой, клубящейся так, словно они с сержантом вдруг оказались на вершине проснувшегося вулкана. И в этом мареве все казалось расплывчатым, загадочным и почти нереальным.
Но именно в этом призрачном видении и вырисовывалась жиденькая цепь немцев, полукольцом охватывавшая по льду реки их каменистую косу. Однако странно: цепь не двигалась. Немцы что-то выкрикивали, свистели, улюлюкали. И стреляли, но, кажется, в воздух.
— Что здесь происходит? — удивленно спросил Беркут появившегося из-за ближайшего валуна лейтенанта Кремнева. И, не дожидаясь ответа, бросился к ближайшей скале, чтобы из-за нее, с высокого утеса, еще раз, уже внимательнее, осмотреть подход к Каменоречью. — Кто здесь в роли клоунов: мы или они?
— Действительно, ведут они себя как-то странно, — согласился лейтенант. — Видите санки? Они в собачей упряжке. Но сразу видно, что к упряжи собачня не приучена. Немцы гонят ее сюда, она же все время пытается уйти в плавни.
— И в санках кто-то сидит, товарищ капитан, — Андрей узнал по голосу ефрейтора Хомутова, однако самого его, затаившегося где-то позади, под входным козырьком, не заметил. — Видать, привязан. В белом весь.
— В белом, говоришь? Привидениями попугать решили? — Беркут инстинктивно потянулся к обычно всегда висевшему на груди биноклю. Но в этот раз его там не оказалось.
— Мальчевский, бинокль, — коротко бросил он и, сонно поеживаясь от холода, стал всматриваться в то, что, покрытое белым покрывалом, смутно очерчивалось на медленно приближающихся санках. Вернее, это были даже не санки, а поставленный на полозья помост. Большой и неуклюжий.
Потому и собаки тянули его с трудом, взвывая и пытаясь вырваться из упряжки.
