Аркадий Бабченко - Чечня Червленая

Зампотыл: — Давайте, ребят, навались. За двадцать минут управимся.

Солдаты снимают диван и тащат его на участок.

Полк. Сидельников спрыгивает с брони, идет в казарму. Там никого. Он бросает вещи на кровать, автомат вешает на шею и идет умываться.

В туалете склоняется над умывальником голый по пояс, автомат ставит рядом. Умывается.

В туалет заходит Смешной. Становится за соседнюю раковину. Некоторое время молчат.

Смешной: — Ну как там, Длинный? Говорят, жопа сейчас?

Сидельников: — Да.

Смешной: — Зюзика завалили, да?

Сидельников кивает. Брызгает в лицо водой.

Смешной: — Ты это… Там к тебе мать приехала.

Сидельников: — Где она?

Смешной: — В общаге. Знаешь офицерское общежитие, ну, которое рядом с почтой? Её там поселили.

Сидельников: — Найду. Ключи от оружейки у тебя? Прими ствол.

Смешной: — Пойдем. Пожрать принесешь чего-нибудь? Сгущенки, пару банок, а?

Сидельников: — Посмотрим.

Сидельников стоит в коридоре общежития около окна, курит. В комнате пьют водку офицеры, мат — перемат, затягивают «Болванку». Офицерские жены с грязными детьми, обшарпанность, нищета.

На противоположной стороне коридора появляется мать Сидельникова. Сидельников подходит к комнате, ждет её. Она тоже подходит, достает ключ, открывает дверь. Оба молчат.

Заходят в комнату, садятся на противоположные кровати лицом друг к другу. Стол, тумбочка, две койки, два стула. Сидельников поднимает одеяло, трогает простыню. Молчат.

Сидельников: — Привет.

Мама: — Привет.

Он подходит к окну.

— Как ты добралась, мама?

— Я ехала на попутках. Я ехала на попутках, а ночевала на блокпостах. Господи, что там происходит, все пьяные, бьют друг друга. Неужели и вы так живете?

— Да. Мы так живем.

— И ты тоже?

— Да, мама, я тоже.

Ночь. В окно светит фонарь. Сидельников лежит на кровати, курит. Мама тоже не спит, слышно, как она ворочается, вздыхает.

Мама: — Не спишь?

Сидельников: — Нет. Зачем ты приехала?

Мама: — Как же я могла не приехать. По телевизору все время показывают одни трупы. Расстреляли, подорвали, убили, зарезали… Я так боялась за тебя. Как же я могла не приехать?

На улице стреляют. Сидельников снова закуривает.

За кадром: Господи, мама, ну чем же ты можешь помочь мне здесь? Ведь у тебя больше нет надо мной никакой власти. Я больше не твой сын, мама, я не принадлежу тебе, я принадлежу войне. Мы теперь дети войны, мама.

Мы так далеки с тобой друг от друга. И ты больше не значишь для меня ничего, ты — просто пожилая женщина, одна из тех, которых здесь воруют и убивают. Забытое воспоминание. Да, я люблю тебя, но люблю как прошлое, как детство, в настоящем тебя нет. Тебя просто не может быть здесь, среди смерти, грязи и страха.

Мама: — Как вас тут кормят?

Сидельников: — Какая разница. Разве это имеет значение.

Мама: — Ты куришь?

Сидельников: — Да. Я курю.

Мама: — У нас в школе комитет солдатских матерей создали. У многих сыновья в армии. А тут похоронки приходить начали. Мы сначала все вместе разносили, соберемся все вместе, и несем той, которой пришла. А потом как пошли гробы. К одной заходим, а она ему носочки связала. Посылку отправить хотела…

Мама: — Тут приезжали двое. Сказали, что служили с тобой вместе. Один такой большой, рыжий… Два дня жили, все рассказывали. Это правда, что они рассказывали?

Сидельников: — Правда.

Мама: — Два дня жили. А потом телевизор взяли, костюмы твои, деньги сколько было, кольцо обручальное… Украли все… Я все узнала. Этот старшина, как его, Савин, он мне сам сказал, чтобы я забирала тебя. Он говорит, тебя здесь убьют. Он все сказал, что нужно делать.

Сидельников: — Я не поеду. Я должен вернуться. Там пацаны. Я обещал.

Сидельников идет по Кирзачу с двумя сумками в руках. Навстречу — двое разведчиков с повязками на рукавах: «Патруль». Один из них — Смешной.

Смешной: — О, Длинный, здорово! Че несешь?

Сидельников показывает пакет.

Смешной: — Слушай, дай че-нить, а? А то в казарме налетят, ничего не достанется.

Сидельников: — А че вы здесь?

Смешной: — Да баклан какой-то пулемет прихватил и свалил из полка. Вот, ищем.

Он ржет.

Сидельников отдает им сгущенку, шоколадку, пакет пряников. Смешной пробивает банку о камень, пьет.

Второй разведчик: — А еще есть че-нить?

Он заглядывает в пакет.

Сидельников: — Это пацанам в казарму.

Смешной: — Правильно. А то Боксер и тебя и нас отметелит. Пошли, мы с тобой.

Сидельников заходит в каптерку, он уже без сумок.

Старшина: — О, Аркадий Аркадьевич! Чё-то ты рано. Я ждал тебя месяца через четыре.

Сидельников: — Куда ж я без вас, товарищ прапорщик.

Старшина: — Ну и дурак. Я уже телеграмму отослал в прокуратуру, что ты в СОЧах.

Сидельников достает из-за пазухи бутылку водки: — Вот.

Старшина достает стаканы, разливает на двоих: — Ну, давай.

Выпивают.

Старшина: — Да, у меня еще не было такого солдата. Все отсюда, а ты сюда. Дурак. На хрена вернулся…

Сидельников: — Когда колонна, товарищ прапорщик?

Старшина: — Завтра. Завтра.

Они снова выпивают. За дверью ходит разведка, крики, мат.

Старшина: — Хочешь, я сегодня здесь переночую?

Сидельников: — Они меня не тронут.

Старшина: — Переводят меня, вишь-ты, какое дело. Не твой я старшина больше. Я теперь в пехоте. Наших в Грозном сильно разбили, в полку формируют сводный батальон, ну и меня туда. Завтра в Грозный.

Сидельников: — Я с вами, товарищ прапорщик. Возьмите меня с собой. Я здесь не останусь.

Старшина наливает, они выпивают.

Взлетка. На бетоне на вещмешках дожидается вертушку сводный батальон. Сидельников лежит, положив голову на вещмешок и закрыв глаза.

За кадром: Война пахнет всегда одинаково — солярой, пылью и немного тоской.

Ничего не изменилось на этой взлетке за четыре месяца. И ничего не изменится. Пройдет еще четыре месяца, и четыре года и еще четыре раза по четыре и все также палатки будут стоять здесь, на этом самом месте, все те же палатки, и около фонтанчика с водой все также будут толпиться люди, и винты вертушек будут крутиться, не останавливаясь. И все также исправно будут снабжаться разорванным человеческим мясом госпиталя.

Я закрываю глаза и чувствую себя муравьем. Нас были десятки тысяч таких, ждавших своей судьбы на этом поле. Десятки тысяч жизней, таких разных и таких похожих проходят у меня перед глазами. Мы жили и умирали здесь, и похоронки наши летели во все концы России. Я един с ними со всеми. И все мы едины с этим полем. В каждом городе, куда пришла похоронка, умерла часть меня. В каждой паре глаз, бездонных, выжженных войной молодых глаз остался кусок этого поля.

Лежащий рядом солдат толкает Сидельникова локтем.

Солдат: — Курить есть?

Сидельников достает сигареты, они закуривают. Солдат протягивает руку:

— Толян.

Сидельников: — Аркан.

Толян: — Интересно, куда нас?

Сидельников: — В Грозный.

Толян: — Вот и я думаю, что в Грозный. А майор говорит — в Шали. А вертушку мы ждем на Ханкалу. Зачем же на Ханкалу, раз нас в Шали? А я был в Шали. Меня и ранило там. Там своя взлетка есть, если бы в Шали, то мы и летели бы в Шали. Нет, точно, в Грозный. Ты был в Грозном?

Сидельников: — Был.

Толян: — Ну и как там?

Сидельников: — Жопа.

Из штаба выбегает почтальон и бежит к взлетке. В поднятой руке у него конверт, он бежит и кричит что-то. Солдаты смотрят на него.

Толян: — Интересно, кому это? Вот же подфартило…

Когда Фунт подбегает, становится видно, что у него в руке телеграмма. Он бежит, размахивая ею и кричит: «Сидельников! Сидельников».

Фунт: — Сидельников… На… У тебя отец умер.

Команда: — Батальо-он, строиться! На погрузку!

Сидельников стоит с телеграммой в руке, мимо него идут солдаты, хлопают его по плечу: «Повезло» и садятся в вертушку.

Вертушка взлетает. Фунт и Сидельников стоят на взлетке и смотрят ей вслед. Вертушка уже скрылась за хребтом, а они все стоят. Сидельников сжимает в руке телеграмму.

Фунт: — Пойдем. Слышишь?

Сидельников: — Да.

Фунт: — Тебе надо оформить отпускной, без него не посадят на борт. Пойдешь к кэпу, он тебе все подпишет, после этого зайдешь к писарям, они выпишут проездные документы, а потом в финчасть за отпускными. Ты меня слышишь?

Сидельников: — Да.

Фунт: — Ладно. На, закури.

Каптерка. На столе водка, хлеб, тушенка. На полу, в куче бушлатов, валяется пьяный майор Минаев. Сидельников трясет его за плечо:

— Товарищ майор! Я улетаю. Товарищ майор! В отпуск я, товарищ майор…

Минаев не просыпается, мычит что-то невнятное.

Сидельников: — Товарищ майор!

Майор не просыпается. Тогда Сидельников снимает с него портупею и надевает её вместо своего солдатского ремня, затем меняет свою кепку на офицерскую. Смотрит на берцы на ногах майора, примеряет к своим кирзачам. Малы. Потом подходит к столу, наклоняется, поднимает валяющийся на полу автомат и прислоняет его к стенке, наливает водки в стакан, выпивает, закусывает тушенкой. Затем выходит.