Виктор Делль - Базальт идёт на Запад
через Центр
26.10.41 г.
«…Начинаем эвакуацию госпиталя. Действуйте в соответствии с ранее разработанным планом».
* * *Было, он помнит. Мучительно давалось то единственное письмо к ней, которое отправил из санатория. Обвинял себя в отступничестве, оправдывал стремительностью развивающихся в мире событий. Думал о ней в Озерном, том далеком лесном поселке, где восстанавливал здоровье и силы после санатория, работая в сапожной артели. Отбросить бы сомнения, поехать, увезти. Куда? В санатории он начал тренировки. Продолжил их в Озерном. Чувствовал, знал, что и эта болезнь и вынужденный отдых — явление временное. Два чувства столкнулись в нем. Одно, естественное, требовало остановки. Шел четвертый десяток лет. В то же время память выхватывала из прошлого события, когда приходилось жить на пределе сил. Вспоминался весь путь от «сиротского дома» до последнего поединка в Бендершахе. Сознание кричало: хватит, остановись! Остановка сулила неузнанное. Жизнь среди своих, создание семьи. Думалось об этом постоянно, до головной боли. Но та же боль и предостерегала, возвращая мысли на круги своя. Привыкнув подвергать анализу не только события, но и собственное состояние, Иван Захарович считал подобные желания проявлением слабости, последствием заболевания. Перемелется — мука будет. МукА или мУка? В Озерном он думал, что чувство его пройдет, как прошло оно после отъезда из Стамбула. Перемелется — обойдется, так надо понимать народную мудрость. Он помнил Лейлу, то, как тоска по любимой женщине глохла, любовь перешла в милые сердцу воспоминания о ней, которые с годами становились все реже и реже. С Ниной было сложнее. Вернее, в отношении Нины. Сказывался, по всей видимости, возраст. Чем он только ни глушил свои чувства к Нине. Назревали события в Испании. Началась гражданская война. Он уехал в эту страну. Вернулся. Работал на Урале. Вот тогда-то, в коротком промежутке времени между возвращением из Испании и началом большой войны, к которой шла Европа на протяжении всех последних лет, появилось в нем чувство собственной обделённости. Рушился монолит, который воздвиг он в молодые годы, определив раз и навсегда свое особое место в жизни. Перемелется — мука будет. Мука или мука? Получалось так, что не перемололось. Он готов был вернуться к началу, но на пути к возвращению встало 22 июня 1941 года. Воскресный день ворвался в жизнь бомбами, вторжением, не оставил ни времени для раздумий, ни выбора.
Было. Он уходил от нее, мучился, а она рядом оказалась, посреди огня. Всегда была рядом. Могла быть. Не от нее он уходил, от себя, так получалось. От сознания ошибки было горько и больно. Как бывает больно от удара, от безжалостно сорванного бинта с незаживающей раны. Поговорить бы, все объяснить. Не до разговоров. Оба врача, и Петров, и Нина, стали осматривать раненых. Многим требовались срочные операции. Эвакуация — дело нешуточное. Идти лесом, по бездорожью. Пока шел осмотр, Семушкин готовил оборону на случай появления гитлеровцев. Госпиталь они не обнаружили, но это чистая случайность. Они могут появиться в любой час, в любую минуту. Семушкин отдал распоряжение, и на лесной дороге бойцы устроили завалы, заминировали подходы к госпиталю. Выставили дозоры. Петров тем временем закончил осмотр.
— Есть раненые, — доложил он, — о транспортировке которых не может быть и речи. В том числе и генерал-майор Веденеев.
— Сколько времени уйдет на операции? — спросил Семушкин.
— Минимум сутки, — ответил Петров.
Сутки. Что может произойти за это время. Нина вспомнила и рассказала о чрезвычайном происшествии, которое произошло в госпитале накануне.
Из рас сказа Н.А. Вяткиной
26.10.41 г.
«…Я уже говорила тебе, что продуктов не осталось. Жили тем, что девчата из деревни принесут. Но был у нас и неприкосновенный запас. Сахар, масло, мука, сухофрукты. Эти продукты мы расходовали только для тяжелораненых. Хранили отдельно. Хотя и не запирали особо. Не могли предположить, что на нашу последнюю надежду у кого-то рука может подняться. И все-таки нашелся такой. Санитаром назвался. Он перед тем недели за полторы у нас объявился. Сказал, что к своим пробивается. Никанор Трифонович Глушков. Я тебе не могу объяснить, какой он. Обыкновенный. В годах. Тихий. Слова не повысит. Он и забрался в кладовку. На месте преступления его застали. Чуть было не застрелили. Но это же самосуд. Разве я могла допустить такое. С отчаяния или как. Люди мы и судить должны по-человечески. Приказала запереть его. Ночью он сбежал. Охраны у нас не было. Кроме пограничников. Но они все в дозоре, возле дороги, подходы к госпиталю охраняли. Вот он и сбежал».
* * *Семушкин познакомился с пограничниками, о которых говорила Нина. Шесть бойцов под командованием старшины Шувалова. Старшина служивый, из сверхсрочников. Лет сорок ему. К госпиталю вышли три дня назад. Да мало ли, по словам Нины, выходило к госпиталю бойцов. Оставляли раненых, а сами шли дальше. Эти остались. Было их десять человек. Троих старшина Шувалов отправил по деревням с заданием собрать сколько можно подвод, найти добровольцев из населения, чтобы помогли вывезти раненых подальше в лес, а если повезет, то и связаться с партизанами. Пограничники охраняли лесную дорогу к госпиталю с единственной целью, если нагрянут немцы, дать им бой, увлечь их за собой, прочь от госпиталя. Было у пограничников два ручных пулемета, противотанковое ружье, трофейные автоматы. Шли они долго, от самой границы, решали и так и эдак, но остались. После побега Глушкова приготовились к худшему. «Как гам ни крути, но эта сволочь наведет гитлеровцев на госпиталь», — сказал Шувалов. Семушкин думал о том же. Из опыта работы в разведке Иван Захарович знал, что при малейшем подозрении на провал, если это не было паникой впечатлительных людей, менялись или замораживались явки. Опыт работы партизанской войны в Испании заставлял немедленно сменить дислокацию. Но именно последнего он и не мог сделать. Сутки Петров просил на операции. Еще одни на то, чтобы раненых выдержать в покое. Завалы, минирование — все это полумеры. Как быть дальше?
Люди тогда воюют самоотверженно, когда перед ними поставлена конкретная цель, каждое подразделение, каждый боец знает свою задачу. Семушкин привел людей для того, чтобы эвакуировать госпиталь. Об этом знает каждый боец. Каждый готов был к неожиданностям. К тому, что могут застать лишь пепелище, нарваться на засаду, подвергнуться преследованию. Неожиданностей не произошло. Жив, действует госпиталь. Есть подводы, определен маршрут. Задержка на двое суток — риск, и не малый. Тем более если учитывать побег Глушкова. Как отнесутся к задержке люди? Что скажут командиры?
Семушкин сидел за столом в кабинете начальника госпиталя, как о том говорила табличка на двери, внимательно просматривал списки раненых. Против каждой фамилии стояла пометка Петрова. Легких раненых не было. Ампутированные конечности, осколочные и пулевые ранения в голову, в грудь, в брюшную полость. Из ста шести человек только двадцать два могли идти с помощью и при поддержке здоровых людей. Остальные — лежачие. Светлов пригнал тридцать подвод. Мало, если даже учесть, что некоторые раненые могут ехать сидя в телегах. Лежачих много — вот в чем дело. С таким обозом не поскачешь в лесу по бездорожью. Если навалятся немцы, если идти придется, оставляя горячие следы.
Темнело. Долгие осенние сумерки опускались на лес. За окном падал и падал снег. Шел он густо. Видны были только близстоящие деревья да очертания строений бывшей школы, двор с подводами, с людьми, хлопотавшими возле лошадей. В кабинет вошли Светлов и Шувалов. Иван Захарович объяснил обстановку. От лесной оздоровительной школы до Баева болота сорок семь километров. Раньше так считалось, до прихода оккупантов. С оккупацией, когда дороги контролируются, расстояние значительно удлинилось. Пробираться придется по целине, реки переходить вброд. Не исключено, что уже сегодня немцам известно о существовании госпиталя. Нападения можно ждать в любое время, а начинать эвакуацию нельзя. Семушкин показал командирам список раненых.
— И все-таки я считаю, что мы должны немедленно подниматься и уходить, — сказал Светлов.
Шувалов молчал.
— Во всех случаях, — продолжал говорить Светлов, — нам придется пересекать дорогу Вязьма — Лиховск, иначе к Баеву болоту мы не попадем. Эту дорогу гитлеровцы перекроют сразу, как только узнают о нашем движении. Что тогда? — спрашивал Светлов. — Гибель всего обоза? Потеря всех раненых?
— Да, но часть раненых мы потеряем, если двинемся немедленно, — напомнил Семушкин.
Шувалов молчал.
— Война есть война, — сказал Светлов. — Когда выставляются заслоны при отводе войск, людей посылают на смерть, чтобы сберечь основные силы.
В словах Светлова была логика. На войне приходится жертвовать частью, чтобы уберечь целое. Но на войне должно быть, есть и всегда было особое отношение к раненым. Об этом он и напомнил Светлову.
