Сергей Вашенцев - Путь-дорога фронтовая
Оказывается, Петр Петрович сидел на карте.
— Мы ее ищем, а она нас, — попытался он смехом сгладить неловкость.
После этого старый актер надел очки и вперил взгляд в путаницу линий, кружков, черточек с озабоченным видом генштабиста, читающего карту, как книгу.
— Вы находитесь здесь, — показал на карте старшина. — А ехать вам надо так. За селом сейчас же поворот.
— Понимаю, направо.
— Почему направо? Налево.
— Да, да, конечно, налево, я ведь смотрю отсюда. Володя, запомните, за селом поворот налево.
Володя молча кивнул головой. Странно, что он не возражал, не вступал в пререкания, как обычно, не высказывал своего собственного мнения. Видимо, побаивался строгого старшины.
Старшина продолжал объяснять.
— Вот здесь будет развилка, — прочертил он ногтем по карте, — не пропустите! Вам надо ехать не по той, а по этой дороге.
— Смотрите, Володя. Нам надо ехать не по той, а по этой дороге.
Володя и на сей раз промолчал, но промолчал, как бы сказать, с достоинством. Он бросил беглый взгляд на карту, сделав вид, что все развилки и повороты ему и без объяснений давно знакомы.
— Ах, как вы хорошо объясняете, — сказал Петр Петрович старшине. — Вы, наверное, военную школу кончили.
— Нет, не кончал, — ответил старшина. — Каждый на фронте должен знать карту. Без карты или без схемы как разберешься в незнакомой местности?
— Вот именно, вот именно, карта нужнейшая вещь, — охотно согласился Петр Петрович. — Я такого же мнения, карту должен знать каждый образованный человек. Очень жалею, что я в свое время не изучил этой науки. Благодарю вас, голубчик Иван Николаевич, — долго жал он руку старшине.
Когда машина тронулась, старшина уважительно откозырял Петру Петровичу, чем очень польстил ему. В ответ Петр Петрович тоже откозырял по всем правилам, приложив ладонь к фетровой шляпе.
Некоторое время в машине царило молчание. Каждый был занят своими мыслями. Машина плелась по грязи, уныло пофыркивая.
Володе рисовалась примерно такая картина. Они окружены немцами. Выхода нет. Петр Петрович убит, Иван Степанович убит. «Володя, — говорит Катенька, — мы погибли». «Нет, мы не погибли, я спасу вас, — отвечает Володя, — я проскочу по этой дороге». — «Но там немцы!» — «Я буду их таранить». — «Они нас расстреляют». — «Не бойтесь, я с вами». Он развивает бешеную скорость и мчится прямо по селу, занятому немцами.
«Володя, они стреляют!» — умоляюще протягивает к нему руки Катенька. «Еще не отлита та пуля, которая догонит Володю!» — кричит он ей в ответ, развивая страшную скорость. Уже пробиты стекла машины, пробит кузов. А они мчатся. Вот и последние дома. О ужас! Немецкая застава. Перекладина. Дороги нет. Часовые. Секунды решают все. Он не теряется, сворачивает вправо и на полной скорости объезжает заставу…
— Куда вы? Куда вы, Володя?! — закричали в один голос артисты, вскакивая с мест.
Эмка, перескочив через легкий кюветец, неслась по чистому полю, подскакивая на кочках и перетасовывая в кузове людей и вещи.
— Руль заело, — без тени смущения произнес Володя, очевидно жалея больше всего о прерванных мечтах.
Машина опять выбралась на дорогу…
* * *— Город! Умань!
Возглас был подобен крику потерпевших кораблекрушение моряков, носившихся по бурному морю на утлом плоту: «Земля!»
Так его и понял Петр Петрович. Это была та самая обетованная земля, о которой он мечтал всю дорогу.
— А что я говорил? Уже Умань! — радовался он. — Видите, как мы благополучно доехали. А вы не верили, Володя!
Город между тем вырисовывался все яснее и яснее. Видны были строения, заводская труба, послышался гудок паровоза, напомнивший, как ни странно, о мирной жизни. С железной дорогой у нас связаны самые лучшие воспоминания. Ни автомобиль, ни самолет не дают таких удобств, как купе железнодорожного вагона, где вы чувствуете себя как дома. А если этот дом еще движется, да что там дом, движется целая улица домов-вагонов, какая же это прелесть!
Петра Петровича умилил железнодорожный гудок, а маленький паровозишко, сновавший по путям за вагонами, напоминал ему чем-то наседку, собиравшую разбежавшихся цыплят. Но вокзал, как и повсюду, был разрушен немцами, пакгаузы сожжены.
Петр Петрович с грустью покачал головой.
— Везде следы войны! — вздохнул он.
У переезда пришлось остановиться: шлагбаум был закрыт. Паровозик, покурсировав туда и сюда, собрал свой выводок и потащил его за собой. Петр Петрович, высунувшись из машины, спросил проходившую женщину:
— Скажите, голубушка, давно освобождена Умань?
— Точно не могу сказать когда, но знаю, освобождена.
— Разве вы не здешняя?
— Почему не здешняя? Здешняя.
— Почему же вы не знаете, когда ушли немцы?
— Так вы спрашиваете про Умань.
— Позвольте, разве это не Умань?
— До Умани отсюда сто тридцать пять километров.
Петр Петрович и все его спутники были потрясены.
— Как сто тридцать пять километров! — в смятении воскликнул он. — Мы выехали утром, было сто километров.
— Не знаю, откуда вы выехали, а отсюда считают сто тридцать пять.
Петр Петрович долго не мог прийти в себя.
А почему все это произошло? Для Петра Петровича не было никаких сомнений, что все дело в Володе. Это он забыл, где надо сворачивать налево, где направо. А одному командиру машины всего не запомнить!
Но так как Петр Петрович был оптимист по натуре, тяжелые мысли недолго угнетали его.
— Что ж, — проговорил он, — переночуем здесь, а завтра двинемся в Умань.
Спутники молчаливо согласились с ним.
Ночь они провели на полуразрушенной железнодорожной станции, расположившись с некоторыми удобствами на уцелевших скамьях. Правда, крыши над ними не было. Володя ночевал в машине.
Снилось им… Что может сниться голодным людям?
Глава тринадцатая
Погода была скверная. Как бы опечаленное долгой войной, небо падало на землю дождем, перемешанным со снегом. Чтобы представить себе дорогу, по которой ехали наши путники, следовало бы взять какую-нибудь знакомую реку, вроде Клязьмы, свалить в нее соответствующее количество глины и песка, все это как следует размешать (например, сотней тысяч автомобильных колес) и потом посмотреть, что получится. А получилась дорога-река, до краев наполненная жидкой грязью. Ввиду ее почти полной непроходимости предприимчивые шоферы пролагали параллельно ей новые дороги, прямо по полям. Количество таких импровизированных дорог доходило на некоторых участках до двадцати, образуя такую невероятную по ширине автотрассу, что и вообразить трудно. На всех двадцати дорогах буксовали машины. Володя со свойственной ему решительностью попытался образовать двадцать первую дорогу, но сразу же застрял на ней и стал поспешно выбираться на двадцатую. По ней-то он и повел машину со скоростью пожилой черепахи.
Однако оптимизм не покидал Володю, несмотря на все трудности пути. Его изречения были одно жизнерадостнее другого.
— Голубчик Володя, а не лучше ли нам ехать по основной дороге? — предостерег руководитель бригады. — Мы, в сущности, едем по полю, а оно, возможно, заминировано.
— Мины! — пренебрежительно ответил Володя. — Кому они страшны в такую сырость?
— Так мины не взрываются в сырости? — переспросил Петр Петрович. — Вы, оказывается, все знаете. А я, представьте себе, думал, что они взрываются в любую погоду.
Володя только покачал головой, не удостоив ответом Петра Петровича. Он бесстрашно перебрасывал машину с одной дороги на другую, петлял по всем двадцати путям и выжимал все силы из запыхавшейся эмки. Кое-где ее приходилось подталкивать. Толкачами, естественно, были Петр Петрович и Иван Степанович. Выбравшись из машины, они со всеми предосторожностями огибали ее, заходили в тыл и дружно толкали ее по знаку Петра Петровича, который при этом приговаривал:
— Нажмем, голубчик! Ну, раз, два, три…
Запыхавшиеся артисты нагоняли машину, по возможности счищали грязь с обуви, садились в нее, мечтая, что дальше дорога будет лучше и они отдохнут. Увы! Не проезжали и ста метров, как машина опять останавливалась, застряв в липком месиве. Снова надо было выходить и толкать ее.
Такие группы людей, толкавших легковые и грузовые машины, были видны повсюду. Группы были неодинаковы, численность их колебалась от двух-трех человек до десяти и более, в зависимости от марки машины и числа пассажиров. Солдатские сапоги и шинели, в которые было одето большинство боровшихся со стихией людей, могли
стерпеть любую грязь и погоду. Но каково было калошам Ивана Степановича или ботам Петра Петровича, если уровень грязи колебался от четверти метра до полуметра? Хорошо еще, что артистам выдали шинели, а то бы от их штатской одежды ничего не осталось.
