Гельмут Бон - Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947
Почему, собственно говоря, мы, люди «лучших» профессий, так недоверчиво относимся к утверждению, что в каждой работе есть своя прелесть?
— Да, если бы у нашей пилы были целы все зубья, работать было бы одно удовольствие! — заявляет Пчелка Мая. — Тогда бы мы легко распилили два ствола по двадцать метров каждый.
— А вот если бы у нас был хоть кусочек хлеба! — вздыхает кто-то.
Вместе с двумя соседними группами мы сидим вокруг костра. Сушим мокрые рваные валенки и брюки и постепенно снова возвращаемся к жизни.
— А хотите, я расскажу вам, как у нас в Шлезвиг-Гольштейне готовят «царство небесное»? — начинает кто-то разговор на самую важную для нас тему, о еде.
Тут же кто-то раскрывает рецепт приготовления тюрингской кровяной колбасы. Затем следует рассказ о том, как испечь яблочный штрудель или баварский омлет по-царски. Мы не забываем обсудить и свиную ножку, и свиную рульку, а также деревенскую простоквашу.
— Да прекратите же вы! От таких разговоров можно сдохнуть или сойти с ума! — с наигранным возмущением крикнет, наконец, кто-нибудь из нас.
Но разве может в нашем положении что-то быть еще хуже, чем есть сейчас? Мы все испытываем такой голод, что у нас темнеет в глазах.
И однажды в моей жизни наступает такой момент, когда я прихожу к мысли, что можно есть даже человеческое мясо. Это происходит 4 апреля 1944 года. Я точно запомнил эту дату. И не только потому, что она такая забавная — 04.04.1944.
Голод никуда не исчезает. Но и лес тоже остается на своем месте. И только тогда, когда кто-то из нас не может больше разделять эти два понятия — «голод» и «лес», он заявляет во всеуслышание:
— Я клянусь, что никогда больше не пойду в лес, если вернусь домой в Германию!
Иногда, когда мы вечером возвращаемся из лесу, случается так, что нам приказывают перенести штабель досок от лесопилки в столярную мастерскую.
Измученные и обиженные, мы плетемся по раскисшей дороге. Мы всегда задерживаемся на несколько минут в теплой и сухой мастерской у столяров.
— Отличный верстак! — с завистью говорит кто-то.
И мы все понимаем его, так как он имеет на это право.
Столяры живут припеваючи. К своему пайку они каждый день получают добавку с русской кухни. У них всегда есть курево. Здесь полно начальников, которые хотят получить табуретку, чемоданчик или еще что-нибудь из дерева.
У столяров никогда не мерзнут ноги. У каждого из них есть по паре теплых немецких фетровых ботинок. Почему этим столярам так хорошо живется? Они же, как и мы, тоже когда-то служили в германской армии!
Наряду с голодом мы больше всего страдаем от того, что наши израненные ноги постоянно мерзнут.
Но в то же время благодаря израненным, замерзшим ногам я замечаю, что еще жив, что еще могу надеяться и радоваться жизни.
Когда я по утрам с трудом натягиваю на ноги жесткие истоптанные валенки, то думаю, что сегодня не смогу пройти в них и десяти шагов.
Сидя на нарах, мы, словно обезьяны в зоопарке, быстро проглатываем наш скудный завтрак. Потом, прихрамывая, я бреду на улицу, где военнопленные уже построились в колонну по два.
Русские начальники собирают свои бригады:
— Десять человек в баню, носить воду!
— Четыре человека в третий батальон!
— Двенадцать человек на строительство барака!
Тут же стоит и Антон с толстой палкой в руке:
— Курва! Ах, ты заболел? Из-за такой мелочи ты хочешь остаться в бараке? Да ты, наверное, совсем сбрендил!
И теперь все еще раз выстраиваются, разобравшись по бригадам. Даже такие, у кого от слабости уже наступило недержание мочи. Такие, у кого только вчера был приступ малярии.
Возможно, что Антон позволил бы мне остаться в теплом бараке, если бы я попросил его об этом. С тех пор как я дал ему понять, что связан с майором Назаровым, который заберет меня из госпиталя, он при встрече теперь всегда говорит мне:
— Привет!
Но я хочу приберечь такую возможность для более важного случая! Поэтому я ковыляю вместе с остальными, когда раздается команда:
— Остальные, направо! Шагом марш! Носить дрова!
При каждом шаге мне кажется, что в ступни впиваются тысячи иголок! От жесткого задника пятка совсем стерлась. Все пальцы на ногах покрыты кровавыми мозолями.
Если бы не ноги, все было бы хорошо!
Я не чувствую даже голода. Есть ли в этом мире что-то более скверное, чем стертые в кровь ноги?
От этой же напасти страдают все бредущие впереди меня. Не говоря уж о тех, кто едва плетется сзади.
Разве этот голый холм перед нами не Голгофа? Иисус Христос во время своего крестного пути с крестом на спине, видимо, страдал не намного больше, чем бедняга с тонким бревнышком на плече, который, пошатываясь, идет передо мной.
Какое было бы счастье, если бы совсем не было ног!
Такое состояние у меня было в восемь часов утра.
Но в десять часов боль неожиданно ослабевает. Неужели до этого я был слишком привередливым? Вот видишь, нужно только перебороть себя!
И только позднее я понимаю, почему каждое утро с десяти часов ноги больше не болят: это мороз, пробравшийся в дырявые валенки, притупляет боль. Как же прекрасен теперь мир! Протянувшаяся перед моим взором бурая лента разбитой дороги выглядит как на картине художника. Загадочная, похожая на змею линия. Кажется, что серые рубленые избы словно начерчены шпателем на снегу. Все выглядит очень живописно.
Я должен только следить за тем, чтобы вовремя переставлять ноги. Руки в карманы, и тогда ноги идут почти сами собой. Все во мне ликует, так как невероятным образом исчезают все проблемы. Ноги больше не болят.
Я радуюсь в предвкушении наступления этого часа. Каждое утро по-новому. Кто сказал, что больше не осталось никаких радостей? Даже на краю гибели все еще можно испытать радость. И я мысленно представляю себе нечто далекое, волнующее. Как я сижу на террасе у теплого моря. На мне белоснежный летний костюм.
Все утро я буду предаваться таким радостным представлениям. Но нашем пути постоянно возникают невысокие склоны. Здесь нужно быть особенно внимательным, чтобы взобраться на них. Перед мостиком есть заболоченный участок. Наконец, нельзя забывать и о дровах, из которых выбираешь не самое толстое, но и не самое тонкое бревнышко. Если возьмешь самое толстое, то на пути от леса до штабеля у госпиталя можно надорваться. Если же возьмешь самое тонкое, то тебя могут заставить бегом вернуться назад, если начальник имеет на тебя зуб.
От напряжения кажется, будто слышно, как легкие трутся о ребра.
Всегда надо поступать так, чтобы тебя ни в коем случае не заставили бежать!
Прошло некоторое время, прежде чем я выяснил, что мне удобнее всего носить дрова на левом плече. Другие постоянно меняют плечи, перебрасывая бревнышко с правого плеча на левое. Я засовываю руки в карманы. Бревнышко уравновешивается на плече. И я шагаю под ним вперед и предаюсь своим размышлениям.
Глава 9
За день до Пасхи я подхожу к лешему — так мы называем бригадира.
— Товарищ, свитер ест! — так я предлагаю нашему начальнику свой пуловер. Все равно в ближайшие дни они отберут у нас наши свитера.
— Да, да, да! — кивает леший.
Когда мы подходим к лесопилке, он берет меня с собой внутрь.
Я снимаю пуловер.
Он показывает его русским рабочим, стоящим вокруг нас, которые внимательно осматривают его.
— Брюки есть? — спрашивает он в надежде, что я предложу ему и свои суконные брюки.
Эти брюки я получил перед своим последним отпуском в Восточной Пруссии в городке Вирбаллен. Скоро ведь наступит весна. Правда, у меня еще есть брюки из маскировочной ткани.
Я стягиваю свои теплые суконные брюки и стою, голый и жалкий, перед ними, пока они оценивают мои вещи.
— Ну, хорошо! — Леший согласен. За все шестьсот граммов хлеба. Конечно, не сразу.
Каждый день по двести граммов.
Не обманет ли меня леший? Недавно один из наших за хорошую немецкую портупею получил удар прикладом вместо обещанных двухсот граммов хлеба. «Нет, с лешим можно иметь дело, он порядочный человек!» — думаю я.
Итак, надеясь на его порядочность, я отдаю ему свой свитер, который столько дней согревал меня. Отдаю ему суконные брюки и уже собираюсь снова натянуть рваные валенки на распухшие ноги, но тут леший замечает, что у меня нет портянок.
— Носков нету? — с сочувствием спрашивает он.
— Носков нету! — отвечаю я.
Он опускается на четвереньки, лезет под лавку и вытаскивает что-то мягкое, большую тряпку, в которой, возможно, когда-то окотилась кошка, а механик, наверное, не один раз вытирал ею смазочное масло. Но зато теперь у меня будут портянки! По крайней мере, теперь я смогу подложить что-то теплое под подошву и обернуть стертые пальцы. Леший — хороший человек!
