Юлий Анненков - Штурманок прокладывает курс

— Кончай, Алешенька...

И вдруг, второй раз в жизни, я увидел, что она плачет. Снова, как тогда в Бресте, мое лицо стало мокрым от ее слез.

Я выронил ножницы:

— Что? Отец?!

Она вытерла глаза передником:

— Нет, нет...

— Так что же?

— Сегодня... на рассвете немцы бомбили Севастополь.

А потом была дорога в аэропорт. В тот же день. Я не мог ни минуты оставаться здесь, среди лавров и виноградников, и мать не задерживала меня, потому что, пока есть на свете войны, нужны солдаты.

Глава четвертая

ЧЕРНОМОРЦЫ В БОЮ

Всегда, во все времена Севастополь был военным городом. После бомбежки, в ночь с двадцать первого на двадцать второе июня, внешне он почти не изменился. Но внезапно он потерял самую характерную свою черту — улыбку.

Это было первое впечатление. Словно за одну ночь уехали все севастопольцы, а их место заняли другие — молчаливые люди с нахмуренными бровями и сжатыми губами. Летняя форма «раз» исчезла вопреки календарю, и флот стал из белого черным. На мне одном — белая, мирная форма.

У Приморского бульвара меня остановил морской патруль:

— Почему не по форме «три»? Документы!

Долговязый старшина первой статьи показался знакомым. Черт возьми! Ведь это Задорожный, которого я когда-то отпустил по дороге в комендатуру.

Он тоже узнал меня. Я показал отпускной билет.

— Ясненько... Из отпуска. Похерил Гитлер твой отпуск.

Мы постояли немного, как старые знакомые, глядя на рейд. Северная бухта была непривычно пустынной. Ни одного крейсера! Никакого движения. Только небольшой работяга-буксир медленно волочил за собой поперек рейда плавучий кран.

— Корабли развели по бухтам, — объяснил старшина, — рассовали кого в Казачью, кого в Камышовую. — Он взглянул на мою бескозырку. — С «Ростова»? Этот здесь, у Госпитальной, на бочках. Ну, будь! Как говорится, гора с горой...

Столб воды и дыма взметнулся над бухтой, подушка плотного воздуха ударила в лицо, и грохотом заложило уши. Я едва устоял, привалившись к ограде.

Вода, поднятая взрывом, обрушилась в бухту. Дым расплывался. Буксир исчез. На поверхности торчала только стрела крана. Все это произошло почти мгновенно. Сквозь глухоту, усиливаясь, пробивался вой сирены.

— Что это?

Старшина закричал мне в ухо:

— Подорвался на парашютной мине! Немцы ночью набросали.

Постепенно затих звон в голове и вернулись звуки. Подобрав бескозырку, я побежал на Минную и через полчаса поднялся на борт «Ростова».

— Товарищ старший лейтенант, краснофлотец Дорохов прибыл из отпуска!

— Вижу. — Шелагуров, против обыкновения, был неприветлив. Он даже не поинтересовался, как мне удалось добраться из Сухуми в Севастополь в тот самый день, когда началась война. Только сказал: — Молодец!

На корабле, так же как в городе, все и изменилось, и осталось прежним. Люди еще не вошли в войну, не приняли внутренне ее неотвратимости, не надели на свои души защитную броню, которую носить им до самой победы или до своей смерти. Лишь один Арсеньев был уже целиком в войне. В первый ее момент он потерял всё. Прошлой ночью бомба снесла домик на улице Щербака. Жена и маленькая дочка Арсеньева погибли. Я увидел его на главном командном пункте корабля.

Шелагуров послал меня туда отнести карту. Капитан— лейтенант отчитывал за что-то командира БЧ-5. Голос его звучал безжалостно, резко. В глазах была холодная пустота. Он смотрел сквозь людей. Не обращая внимания на меня и сигнальщика Косотруба, Арсеньев сказал главмеху:

— Не ждите трибунала, если в бою подведет техника. Расстреляю.

— Идите, идите, — как-то не по-военному выпроводил нас с Косотрубом старпом, взяв у меня карту.

У военных людей есть огромное преимущество перед всеми остальными — они живут во власти приказа. Но где же он, этот приказ? Мы делали то, что всегда, и это казалось недостаточным. Может быть, поэтому все стали другими? Только Валерка Косотруб, с которым мы вместе спустились с ходового мостика на полубак, встретил меня, как всегда, шуткой:

— А я думал, ты поедешь прямо в Берлин, Гитлера топить в помойном обрезе!

— Ладно тебе травить!

— А ты, может, не слышал? У нас тут война...

Мичман Бодров оборвал его:

— Нашел над чем шутить!

Мой старшина Батыр Каримов рассказал, как все произошло. Я не ошибся. Действительно, позавчера «Ростов» с другими кораблями находился в восточной части моря. Вчера возвратились в базу, но на берег никого не отпустили. В субботу сыграли боевую, потом отбой, а на рассвете, — только серело, разорвались первые бомбы. Сначала говорили — румыны, а оказалось — Германия. Корабль заступил в боевое ядро.

— Заступишь вторая вахта. Отдыхай, — заключил Каримов.

Было уже темно, но никаких огней не включали. Иллюминаторы задраены. В кубрике — духота.

Утром я узнал, что наши войска на западной границе отошли на новые рубежи. Это было неприятно, хотя и объяснимо. Но день шел за днем, ночь за ночью, а сводки не говорили о наступлении. И уже обозначились направления немецкого наступления: Минское, Львовское, Барановичское... В сводках появилась наводящая тоску формула: «После ожесточенных боев наши войска оставили город...»

Прошел июнь. Мы не выходили в море. Тревоги бывали часто. К ним привыкли. Несколько раз налетали самолеты. Когда начинался перестук зенитных автоматов и разноцветные трассы устремлялись в ночное небо, я жалел, что не стал зенитчиком. Только раз я видел, как горящий «юнкерс» врезался в воду. Его сбили комендоры «Красного Крыма». Они открыли свой боевой счет.

Потом налеты прекратились. Долгое время в Севастополе не раздавался ни один выстрел. Только время от времени рвались мины в бухте. Маленькие базовые тральщики день-деньской утюжили рейд. Они воевали. И я жалел, что не служу на тральщике.

Однажды рядом с нами стал на бочки лидер «Харьков». В грязи и иле, с почерневшими бортами и надстройками. Он пришел из-под Констанцы. Он был в бою. Мы ждали. А война шла. Совинформбюро сообщило о зверствах в Бресте и Минске. В том самом Бресте. Ничего не говорилось о сдаче Южнобугска, но бои уже шли восточнее. Немцы в моем городе — невероятно!

Чего же мы стоим на якорях? Неужели будем ждать врагов здесь, в Севастополе? Они уже под Одессой.

Валерка Косотруб знал все на свете. Он рассказал, что формируют часть морской пехоты для высадки в тылу противника под Одессой. Валерка попросился в эту часть, но Шелагуров не отпустил с корабля лучшего сигнальщика. Я решил попытать счастья. Без меня-то корабль обойдется.

Шелагуров только что вернулся с берега и тут же занялся какими-то картами. Войдя в его каюту, я с первого взгляда узнал на карте район Одессы. Шелагуров указал на стул:

— Садись! — и, не отрываясь от карты, протянул мне руку.

Это означало, что я могу вести себя неофициально, как у него в гостях. Я спросил:

— Как Марья Степановна? Не горюет, что редко видитесь? Все-таки жена!

— Жена... Если бы ты знал, какая у меня жена, Алешка! Дай тебе бог Саваоф — не хуже. Под Одессой сейчас моя жена.

Он расхаживал по каюте, возмущаясь и восхищаясь, ероша волосы и кидая грозные взгляды:

— Надумала! Девчонка, кукла, карманный доктор — и туда же, воевать!

— А вы бы попросились в морскую пехоту, может, встретитесь, — осторожно вставил я.

— А ты откуда знаешь? — Шелагуров резко остановился, сунул руки в карманы.

— И я пойду с вами. Вот принес рапорт.

— Ты? Ну, это, брат, мимо! Рулевой, да еще без пяти минут штурман. И не мысли! — Шелагуров вытащил из бачка умывальника черную бутылку и запер дверь на ключ. — Деда производство, докмейстера. За Марью Степановну!

Он налил по стакану. Чокнулись. В дверь постучали. Шелагуров, как школьник, залпом выпил свое вино, сунул под подушку пустую бутылку. Его вызывал командир корабля.

Возвратившись, он сказал:

— Арсеньев не отпускает. Уже составлен список. Отправляют мичмана Бодрова и шесть матросов. Тебя в списке нет.

— Тогда обращусь к комиссару. Этого вы не запретите.

Батурина в каюте не оказалось. Но его окающий голос раздавался за дверью каюты командира.

— Правильно поступил адмирал, что не пустил тебя в десант, — сказал комиссар, выходя из каюты. Он обернулся и уже из коридора добавил: — Лидер в строю — твое место здесь!

Арсеньев увидел меня через полуоткрытую дверь:

— Ко мне?

Перешагнув через комингс, я оробел под взглядом Арсеньева. Его глаза напоминали промерзшие до дна ледяные озера.

— В чем дело? Разучились говорить?

Я протянул рапорт. Командир корабля взглянул на листок, потом снова на меня:

— Война не отменила дисциплину. Почему не обратились к командиру боевой части?

— Он отказал, но я прошу вас...

— И я отказываю! — отрезал Арсеньев. — Можете идти.

— Товарищ капитан-лейтенант, мой брат погиб в бою.