Олег Рябов - Четыре с лишним года. Военный дневник
25.02.43
Получил от Миколки письмо – ой, дурак, что-то ему на роду написано?.. Сообщает, что он в пехоте, если бы он только знал, что такое война и что такое пехота.
Получилось глупо, а пишет: «Поздравляй», – да с чем?!
Жалуется на вас, что его все забыли. Ну, пришлось все сплетни горьковские ему написать. Я, кроме Лёгочки, приблизительно знаю обо всех. На заводе меня не забывают и приглашают. Там все работают по-прежнему и «дрожат», как выразился Пузырёв. Один Севочка воюет, кажется, а Вайнштейн где-то в тылах «воюет». До войны меня всё агитировал: «Алексей Алексеевич, как только война начнётся, первыми поедем!»
1.03.43
«Ты сидишь у камина и с тоскою глядишь,
Как печально огонь догорает,
То он вспыхнет порой, то погаснет опять…»
Четвёртые сутки идёт большой бой, четвёртые сутки мы живём под открытым небом. Вытащили всё-таки нас из тёплых блиндажей. По календарю уже 1 марта, и солнышко весело светит. Сегодня ночь провели в какой-то сырой яме, покрытой сверху ветками, в ногах костёр жгли, было грустно, совсем как в романсе.
Вспомнилась Волга, как в яхте когда-то на воде приходилось спать, немного похоже. Но туристом я уже не буду никогда.
Можно красиво писать, как в багровых лучах заходящего солнца скрываются последние бомбовозы (самая интенсивная бомбежка бывает обычно на заходе солнца, вероятно, видимость лучше, надо спросить у лётчиков) и постепенно начинает стихать гул канонады. Наступает ночь, становится тихо-тихо, только слышен треск от маленьких, кое-где горящих костерков. Изредка пролетают тяжёлые снаряды, и вздрагивает земля (в полном смысле этого слова). Так написал бы журналист, побывавший здесь дней 5–10, а для нас это намного скучнее и прозаичнее.
13.03.43
Вас интересует, как идет война. Об этом сообщали газеты и продолжают сообщать: «Южнее озера Ильмень наши части вели наступательные бои, на остальных участках без перемен». Это очень неутешительная сводка. Старую Руссу мы пока не можем взять. Нам на помощь прислали 11 полных гвардейских авиадесантных дивизий из-под Москвы, в тылах стоит готовая к броску в прорыв 3-я танковая армия Катукова, а артиллерии не счесть.
Артподготовка в первый день наступления была настолько сокрушительна, что, когда через несколько часов мы проходили первую линию обороны немцев, там буквально не было квадратного метра без воронки от нашего снаряда, каждый, даже маленький, блиндаж был пробит. Кругом валялись исковерканные тела немцев, некоторые были перевязаны, это значит – сначала ранило, а потом добило. Картина потрясающая.
Еще более страшную картину я видел вчера. Неширокая полоска кустов и за ними ровное поле, и все эти кусты, и довольно большое поле устланы сотнями трупов красноармейцев – они замерзли, и их не успели убрать. Я прошел вдоль кустов, и, знаете, сердце окаменело. Описать эту картину у меня не хватит чёрной краски.
Редкие из нас вернутся домой!
17.03.43
Когда-то я считал, что мне не везёт в любви, а сейчас меня не любит смерть, у которой здесь очень богатый выбор. Вчера я «имел счастье» познакомиться с немецким шестиствольным минометом.
Мы вчетвером шли по телефонному проводу в штаб дивизии, который находится на правом фланге, где один стрелковый полк вклинился глубоко в оборону противника. Шел непрекращающийся уже две недели бой. Слева, недалеко, стучали наши пулемёты. Немец редко и монотонно простреливал всё миномётным огнём. Мины, к счастью, перелетали нас, заставляя только немного пригибаться. И вот, среди этого хаоса звуков я услышал, как заиграла батарея шестиствольных миномётов. Мины, курлыкая, как журавли, полетели в нашу сторону. Мы замерли и пару секунд лежали плашмя на земле, пока вокруг нас рвались 20 больших мин. Встаём, все целы, но идти дальше нельзя: порван провод, и телефонист обязан устранить обрыв. Один конец найден, второй – как ветром сдуло. В это время снова начинает играть батарея. Как поступить, находясь на голом месте, когда знаешь, что на тебя летят следующие 20 мин? Впервые я испытал явную близость смерти. Кругом воронки от только что разорвавшихся мин, но они маленькие, потому что земля мерзлая. Я бросаюсь в одну из воронок, свертываюсь в клубок и закрываю глаза. Сильно колотится сердце. Чувствую: что-то бьет меня по ногам, открываю глаза – только комья мерзлой земли. Телефонист лежит без сознания: несколько осколков пронзили его. Находим окопчик, я перевязываю раненого и оставляю его со вторым телефонистом, а вдвоём бежим по проводу до штаба, чтобы просить о высылке фельдшера с лошадью.
Через полчаса мы уже в штабе, который разместился в каком-то подземном военном городке, состоящем из устроенных немцами больших тяжёлых блиндажей с накатом в 5 бревен. Там тихо, спокойно, можно сказать, даже уютно. Комбат угощает обедом с водкой, что очень приятно после случившейся встряски, говорит, что они живут спокойно второй день и удивляется, почему немец их артогнём не накроет: ведь координаты городка известны.
20.03.43
В Старой Руссе по-прежнему немец. Танки, не повоевав, поехали грузиться на железную дорогу. Остатки авиадесантных дивизий, говорят, поедут под Москву.
Нас пока вывели во второй эшелон. Я живу в родном блиндаже, в том же глухом овраге, в котором раньше селились вороны, а осенью заняли мы. Вроде, как дом получается: сходили, повоевали, помёрзли и обратно к горячей печке. Так воевать можно, не правда ли?
А вообще-то бои шли очень тяжёлые. Если это был сон, то кошмарный, не дай бог увидеть такой.
Несколько дней тому назад «в боях южнее озера Ильмень», после нескольких суток, проведённых на снегу, я попал в дом, где расположилась наша ЦТС. Окна и двери выбиты, проемы завешаны плащ-палатками, но что в доме было замечательно, так это русская печь, которую телефонисты топили круглые сутки. Я, промёрзший, не спавший несколько суток, залез на эту раскалённую большую русскую печку (такая же у нас в Желнино), разулся, снял шубу и уснул. Позывной какой-то станции был «Лена», она не выходила на связь, и пока я засыпал, телефонист все время кричал «Лена! Лена! Леночка!» Во сне с этой горячей печки я попал в Горький и видел Леночку.
Тасенька может подумать, что прошло два года, а Рябов видит во сне то, что пора забыть. Ерунда: если я что и вспомнил, то только хорошее, и это прекрасно.
Получил от Пузырёва письмо, зовёт в гости, он где-то поблизости, километрах в ста, собирается опять в Горький.
Воевать временно закончили. Кажется, дороги строить будем, а возможно, куда и уедем, о чем мечтаем уже год.
22.03.43
Ура! Ура! Ура!
Еду домой вперегонки с этим письмом!
26.04.43
В результате я остался недоволен поездкой домой. Все получилось не так, как хотелось. Не сумел вам ничего рассказать из того, что планировал и вынашивал в мыслях, хотя целых две недели пришлось говорить о своей фронтовой жизни.
Теперь, вернувшись на фронт, я должен рассказать несравненно больше, и уже в обязательном порядке, потому что здешние люди второй год живут под землей, а «наверх вылезал» только я.
Спрашивают обо всем, до малейшей подробности, иногда до смешного, и я на положении доктора, исцеляющего душевные раны, отвечаю на все вопросы: как встретился с матерью, как она на меня посмотрела, как заплакала, застеклили ли Москву, холодно ли в Горьком?
Дома я ничего не сказал о том, что испытал по приезде в родной город. Вы не знаете, что я долго сидел на перилах крыльца и вспоминал… потом долго стоял перед кнопкой звонка, боясь позвонить. И вот теперь, по прошествии времени, я могу сказать честно, что эти 10–15 минут были самые сильные в смысле переживаний за все 13 дней.
Всем этим я поделился уже здесь, с окружающими меня людьми, и мои чувства им были близки и понятны.
Вообще, за все 13 дней, проведенных в Горьком, особых переживаний не было. Я пересмотрел все свои альбомы с довоенными фотокарточками и ни о чем не пожалел. В конце последнего альбома я с легким сердцем написал есенинские слова: «Мне ничего не нужно и ничего не жаль». Уезжал из Горького так же легко, как в 41-м году – все равно, что на незаконченную экскурсию.
Сейчас я снова на лоне природы; опять эти высокие сосны, которыми Леля заставлял любоваться меня в Желнино месяц тому назад, опять болота с их своеобразной красотой и десятки жаворонков над головой.
Говорят, Орлова уезжала с плохим настроением, а Сущинский пишет, что я устал. У меня же глупый характер, как говорит Легочка, я уезжал не как Орлова, и Сущинский зря хочет приравнять нас.
У меня сейчас, после поездки, замечательное настроение, как у влюбленного (правда, у меня есть возможность влюбиться только в эти, как Лёля говорит, красивые сосны, в пение жаворонков и в прелесть распускающихся в лесу цветов). Весна уже проходит, это не страшная весна 42-го года, и прожили мы ее неплохо.
