Юрий Левин - Схватка
— С добрым утром, гер комендант!
Почему «гер комендант», он и сам не знал, просто надо было польстить фрицу.
— Корошо, корошо! — немец махнул рукой во внутрь элеватора: мол, все в порядке, проходи.
Ермолай с Емельяном вошли в огромное чрево элеватора, где возвышалась гора зерна. Хлеб, добытый крестьянским потом, хлеб, которым можно было накормить сотни, нет, тысячи голодных! И он, этот хлеб, должен был вот-вот уплыть в неметчину, задарма достаться тем, кто уже обворовал всю Европу, а теперь обирает и Белоруссию... Так не пойдет! Вот Ермолай скинул свой мешок с плеч и вынул черную жестяную коробку, присыпав ее золотистым зерном. А Емельян пошел глубже в элеватор и сотворил то же самое.
Никто этого не видел. Мужики угрюмо заходили, молча, будто на похоронах, сыпали в кучу зерно и, потупя взоры, удалялись к своим возам. Еще сделали одну ходку Емельян с Ермолаем и тоже собрались в обратную дорогу.
— А шамогон игде? — не забыл шепелявый.
— Садись, поедем!
Полицай не согласился:
— Цасавому шнапш обещцал... Давай-давай.
— На, бери, — Емельян протянул полицаю бутылку. В этот момент раздался свист, за которым последовал выстрел, и визгом наполнилась элеваторная площадь. Появились конные полицаи.
— Никого не выпускать! — услышал Емельян чей-то повелительный окрик.
— Попались! — вырвалось у Ермолая.
Никто не мог понять, что стряслось. Мужики забеспокоились, ропот покатился по повозкам. Кто-то пустил слушок: «Партизан и подпольщиков ищут...» Неуютно почувствовал себя и Емельян: а если вдруг дозналась немчура про его заряды? Кто его знает, может, в отряд проник их осведомитель и обо всем успел донести?
— Не суетись, Ермолай, — сказал Емельян напарнику, поминутно отлучавшумся к другим возам — «что там говорят?». — Садись на телегу и жди.
— Ага, сяду, — растерянно буркнул Ермолай.
— Так-так, садись и успокойся, — советовал Усольцев, но и самому тоже не мешало бы поспокойнее быть, однако давалось это непросто, ибо время неумолимо бежало, а это означало, что вот-вот внутри элеваторного чрева должен сработать взрыватель, и десятки огненных искр превратятся в пламя-пожар, и тогда всех, кто здесь есть, перестреляют. Надо скорее убираться подальше. И вот на тебе — полицейский заслон. Его запросто не проскочишь, не перепрыгнешь.
И снова понадобился шепелявый. Усольцев глазами всю площадь ощупал — нет его.
— Вишь, и наш пьянчужка тама, — вдруг подал голос Ермолай.
— Где ты его видишь?
— Вон, у кордона. Гляди-ка, тоже покрикивает.
Усольцев увидел шепелявого. Он стоял с автоматом у самого выхода с элеваторного двора и вместе с другими полицаями вершил какую-то операцию, о которой никто ничего не знал. Одних мужиков с подводами задерживали и велели ждать распоряжений, другим объявляли: «Проваливай!». Задержанные слезно умоляли отпустить, на что полицаи отвечали пинками да ударами прикладов. Очередь дошла до Усольцева и Ермолая.
— Откуда? — гаркнул толстомордый молодой полицай с рыжей челкой.
— Это мои! — вдруг выскочил из-за его спины шепелявый.
— Твои?.. Сколько привезли?
— Шесть мешков, — выпалил Усольцев.
— Не врешь?
— Правда, правда, — подтвердил шепелявый, и Емельян понял, что этот пьянчужка ничего не помнит.
— А еще зерно имеется?
— Наскребем, коль прикажете.
— И прикажу... Великой Германии надо, значит, прикажу! — орал полицай, чтоб все слышали.
Шепелявый подобострастно приблизился к толстомордому и что-то шепнул ему на ухо. Емельян заметил, как у крикуна сразу изменилось выражение лица: суровость улетучилась, а по тонким губам пробежала усмешка.
— Дуй с ними, — в голос произнес толстомордый. — Мигом... Жду...
Шепелявый пригнул на телегу и велел Ермолаю, сидевшему впереди, трогать. Когда выехали из ворот элеватора, Усольцев спросил:
— Куда?
— К тебе, в Жагалье, жа первашом. Жабыл?
— Никак нет, помню. Поехали! — бодро произнес Емельян и поинтересовался: — А этот горластый — кто такой?
— Нацальник! — многозначительно воскликнул шепелявый. — При ошобой полиции состоит в мештецке. Баглей Гриша. Вот он кто!
— Ясно...
— Ницего тебе не яшно... Ш ним шутки плохи — кокнет и глажом не моргне. — Шепелявый полез рукой за пазуху телогрейки и достал бутылку. — Не ушпел угоштить дружка-немца — шам хлобыштну.
Вскорости, опьянев, он уже мертвецки спал. Усольцев расстегнул у него кобуру и вытащил оттуда револьвер с полным барабаном патронов.
— Справная работа, — повеселел Ермолай. — Везем к себе аль пустим в расход?
— В отряд доставим... Сгодится...
— Для чаго?
— Толстомордого видел?
— Ну, бачив.
— Его надо заарканить. Гад из гадов...
— Тихо. — Ермолай приложил палец к губам, — этот учуе.
— Его колом не разбудишь. А услышит — не беда. Он в плену... И он же, — Усольцев показал на шепелявого, — будет нашей приманкой в ловле толстомордого карася.
— Ой, Емельянко, ты знов штось цикавае удумав!
— Есть идея, Ермолай... Пленим Гришку Баглея и суд партизанский устроим. Припомним гаду все его художества: расстрелы, оргии, насилия. И Соню Кушнир...
Назвав Соню Кушнир, Емельян дословно передал Ермолаю рассказ Михася про горькую судьбу девушки-комсомолки из райцентра, про пытки и произвол, чинимые фашистами и подонком-полицаем Баглеем. Казалось, что и поле, и лес, где телега уже снова тряслась на корневищах, притаились, чтобы тоже, как и Ермолай, услышать страшную быль...
И вдруг в этот печальный рассказ как-то внезапно ворвался грохот, от которого даже лошадь вздрогнула. Небо, затянутое тучами, враз озарилось.
— «Ум» сработала! — воскликнул Усольцев.
— Слава Богу! — облегченно вздохнул Ермолай.
— Не Богу, а тебе, Ермолай, слава!
— И уму! — Ермолай обернулся к Усольцеву и постучал ему по лбу.
Оба пожали друг другу руки, поздравляя с пожаром на элеваторе. Оказывается, и такое может быть, когда пожару радуются, когда огненный смерч снимает, будто целебный эликсир, с сердца боль и наполняет всего тебя новым зарядом энергии. Такое чувство, кажется, пришло к Емельяну впервые. И было этому состоянию объяснение, оно выражается одним словом — отмщение!
Точное слово. Верное и емкое. Оно, это слово, превратившись в действие, стало Емельяновым оружием. И оружием Ермолая, и майора Волгина, и политрука Марголина — всех, всех партизан и подпольщиков.
Емельян почувствовал себя так, словно он и не в лесу, и даже не на войне, а в своем Истоке, на вечеринке, в молодецком кругу с веселой частушкой на языке.
— Ер-мо-лай, — певуче растянул Усольцев, — ты частушки знаешь?
— Чаго, чаго?
— Ни чаго, а частушки, интересуюсь, знаешь?
— Ты што, спевать вздумав?
— Угадал. Душа песни просит! — И Емельян отчеканил частушку:
Шила милому кисет,Пока мамы дома нет.Мамочка за скобочку —Я кисет в коробочку.
Емельян спрыгнул с телеги и пустился в пляс. А Ермолай удивлялся и хохотал: никогда не видел таким своего напарника.
— Ну и парень, ну и хват! — подзадоривал Ермолай.
Я милашечку своюРобить не приставлю,На колени посажу,Целовать заставлю.
— Где ж ты таких залихватских частушек насобирав?
— На Урале, брат Ермолай, на Урале, — и новую частушку выдал Емельян:
Горы слева, горы справа —На Урале мы живем.Мы работаем на славуИ от всей души поем.
— Теперь твоя очередь, Ермолай. Спой белорусскую.
— Не, я николи не святковав. И не спевав. Нема голосу.
— Давай, давай! Не прибедняйся!
— Тольки не смейся.
— Не буду, давай!
Чаму ж мне ня пець,Чаму ж ня гудзець,Кали у маей хататцыПарадак идзець?
— Это точно! Оттого и поем, что в нашем доме сегодня полный порядок, — элеватор огнем полыхает, — шагал рядом с телегой Усольцев. — Давай еще что-либо белорусское!
Ермолай тут же выпалил:
Янка сеяв кавуны,А я журавины.Журавины не взышли,Кавуны пасохли.Ка мне хлопцы не хадзили,Каб яны падохли!
— Вот это врезал! — смеялся Емельян. — Ну еще припомни.
— Слухай вось гэту, — и Ермолай пропел еще частушку:
А ты, Янка, не гляди,Што кажух прадрався.То я с Феклаю моейУсю ночку миловався.
— Ну, молодец! — хвалил Емельян, а Ермолай разохотился:
Продам бульбу,продам жито,Лишь бы былошито-крыто...
— Усе, баста. Дале не помню. Спявай свои уральские.
