Аарон Аппельфельд - Цветы тьмы

– Бог знает. Прятать евреев опасно. Тех, кто прячет евреев, убивают.

– Но ведь маму прячут.

– Думаю, что да, – сказала она и потупила глаза.

Ночью во сне он услышал доносившийся из Марьяниной комнаты громкий шум, как будто там что-то сверлят. Вдруг дверь чулана упала. В проеме стояли Виктория и два солдата. Виктория указала на его угол и сказала:

– Вот он перед вами. Не я его прятала, это Марьяна.

– Где Марьяна?

– Она в трауре по своей матери.

– А ну вставай на ноги, еврей, – приказал один из солдат и ослепил его светом своего фонарика.

Хуго попытался встать, но его ноги приросли к полу. Он пытался снова и снова, но безуспешно.

– Если не встанешь, пристрелим тебя.

– Иисус, спаси меня! – крикнул Хуго и схватился за крестик.

Услышав этот крик, Виктория ухмыльнулась и сказала:

– Это все притворство.

– Убить его? – обратился к ней солдат.

– Делайте что хотите, – ответила она и отодвинулась в сторону.

Раздался выстрел, и Хуго провалился в глубокий колодец.

Когда он очнулся, то понял, что снова спасен, и порадовался этому.

Под утро он услышал голоса из Марьяниной комнаты, и страх приковал его к его месту. Это был голос мужчины, жаловавшегося на грязную ванну и запачканные простыни. Женщина объясняла в свое оправдание, что это не ее комната, а другой женщины. Разговор велся, как обычно, на грубом немецком.

Наконец голоса стихли, и слышны были только стоны. Хуго больше не уснул. Ночные видения и первый утренний свет смешались воедино, и ему было жалко Марьяну, оплакивающую мать. Эта жалость постепенно слилась с засевшими в нем остатками страха, и они стали одним целым.

Было одиннадцать часов, а Виктория еще не принесла ему молока. Хуго стоял возле щелей в стене чулана и напряженно вслушивался в карканье ворон и собачий лай, доносившиеся из заснеженных полей.

Зима была теперь в полном разгаре. Время, прошедшее после расставания с мамой, казалось ему сейчас долгим и растянутым из-за множества непонятных событий. Сны оставались ясными. Это не была ясность, которую можно пощупать, – они сопровождались некими странными геометрическими формами. Сперва это казалось ему чем-то вроде шутки, но вскоре он понял, что формы и в самом деле повторяются. Мама, например, носила треугольную шляпу. Его удивила эта форма, но в голову не пришло ничего, кроме общей мысли о том, что люди не имеют геометрической формы и что его сны перепутались.

Но память была ясной и осязаемой. Зимою, на рождественские каникулы, семья обычно отправлялась в Карпатские горы. Это было ни с чем не сравнимое удовольствие. Родители катались на лыжах с элегантной легкостью. Папа ездил быстрее, но и мама не очень от него отставала. Хуго без труда этому научился. Уже в девять лет он катался легко и без запинок.

Хуго всегда любил путешествия. Жаль, что у родителей не было времени для длительных отпусков. Во время отпуска распорядок дня менялся в соответствии с погодой. Все делалось без спешки, без суеты. Крестьянка, у которой они снимали домик, каждое утро приносила кувшин молока, каравай хлеба, ломоть сыра и брусок золотистого масла. Они были вегетарианцами, что крестьянке было трудно понять. Она постоянно удивлялась: „Зачем отказываться от ломтика бекона или кусочка говядины?“ Когда мама объясняла ей, что им довольно овощей и молочных продуктов, крестьянка странно покачивала головой, как бы говоря, что все ж без мяса человек сыт не бывает. Во время зимних каникул папа распрямлялся во весь свой рост. Обычно, говоря с людьми, он сутулился и потому казался иногда одного роста с мамой. А на зимних каникулах всем становилось ясно, что она ему лишь по плечо.

Зимние каникулы всегда сопровождались ощущением невесомости – возможно, от снежного сияния и от долгих ярких вечеров. Они пили пунш и читали до поздней ночи. Разговаривали мало, но иногда мама вспоминала, как училась в университете.

Домик, лошадь и сани, которые были в их распоряжении, одеяла, в которые они укутывались во время езды, термосы и бутерброды, маленькие колокольчики на лошадиной шее – все эти бытовые мелочи казались тогда Хуго волшебными. Все страхи пропадали. Только он со своими родителями, только он и чудное скольжение по сияющему снегу. Школа, экзамены, обязанности и неурядицы стирались из памяти, как и не бывало их, и они все были, кем хотели быть: любителями природы и книг.

Каникулы обрывались одним махом. Вечером мама паковала чемоданы, и с первым светом они забирались в сани и ехали на железнодорожную станцию. Эта резкая перемена, случавшаяся ранним утром, вызывала у Хуго дрожь и плач. Мама говаривала: „Не надо плакать из-за преходящих вещей“. И папе, и маме тоже хотелось бы еще побыть здесь, но невозможно закрывать аптеку больше чем на неделю.

Внезапно эта светлая жизнь предстала у него перед глазами такой, как тогда, когда все это происходило.

В полдень осторожно приоткрылась дверь Марьяниной комнаты, а за ней и дверь чулана. Виктория сразу поведала ему, что солдаты обыскивают дом за домом. Он должен сидеть тихо и не издавать ни звука.

– Вот тебе бутерброды и молоко. Если обыски прекратятся, вечером принесу еще что-нибудь, но не жди меня.

– Что я должен делать?

– Ничего, лежи, как будто тебя нет вообще.

– А если они вломятся сюда?

– Не беспокойся, мы им не позволим, – сказала она и закрыла чулан.

Слова Виктории не успокоили его. Он лежал на своем тюфяке, будто парализованный. Все захватывающие видения, что совсем незадолго до того радовали его душу, исчезли. Мысль о том, что вот-вот солдаты ворвутся внутрь, арестуют его и отведут в полицию, пугала его до дрожи в коленках.

Этим вечером долгие сумерки просачивались сквозь щели чулана, темнело медленно. Шума слышно не было, и на миг ему показалось, что ночь пройдет без вторжений и все обойдется по-тихому, лишь шепотами и стонами. Но это оказалось иллюзией. Уже в начале ночи послышался стук молотков и скрип передвигаемой мебели. Суета продолжалась долго. И вдруг ни с того ни с сего, как бы вопреки всем ужасным предчувствиям, зазвучала мелодия на аккордеоне. Сразу же к нему присоединился саксофон. Хуго был поражен. Устрашающие внушения Виктории тут же показались ему ложной тревогой.

Долгое время он лежал и прислушивался. Веселая музыка становилась все громче, ноги топали, голоса повышались. Из взрывов хохота слышались голоса женщин, повизгивавших, как будто их щекотали. Это загадочное место, закрывавшее его со всех сторон, вдруг показалось ему похожим на банкетный зал господина Герцига, где отмечались свадьбы и торжества и где в свое время праздновал свою женитьбу дядя Зигмунд.

Не раз, подвыпив, дядя Зигмунд насмешничал над банкетным залом господина Герцига. Донельзя элегантный зал господина Герцига был дворцом еврейской мелкой буржуазии. В нем праздновали помолвки, женитьбы, обряды обрезания младенцев, бар-мицвы и, разумеется, серебряные и золотые свадьбы. Дядя Зигмунд терпеть не мог еврейскую мелкую буржуазию, окопавшуюся в просторных домах, громадных универсальных магазинах, шикарных ресторанах и роскошных банкетных залах. Когда он был пьян, то кричал: „Они пустые, они надутые, они истуканы, из которых удрали их души“.

Особенно изливалась его злость на дворец Герцига, где буржуи соревновались друг с другом, кто закатит банкет пошикарнее, у кого подадут тарелки пополнее. Его бывшая жена целиком олицетворяла их. Дядя Зигмунд без конца удивлялся, как это его угораздило попасться в эти сети. Он повторял: „На том свете, если есть такой, меня высекут за то, что был слепым и не увидел того, что видит каждый разумный человек. Поделом мне, поделом“.

Музыка и разгульный смех продолжались до глубокой ночи, пока внезапно не оборвались, как будто танцоры рухнули на пол.

Уже перед рассветом открылась дверь Марьяниной комнаты, а за ней дверь чулана. Вошла Виктория и тут же заявила ему:

– Ты счастливчик. Везде вокруг шли тщательные ночные обыски. Как видно, из-за нашей большой вечеринки к нам они не пришли, хотя кто его знает…

– Что я должен делать? – спросил Хуго дрожащим голосом.

– Молиться.

– Я не умею молиться.

– Родители не учили тебя молиться?

– Нет.

– Странно, разве вы не ходили в синагогу?

– Нет.

– Повторяй каждый час: „Милостивый Боже, спаси меня от смерти“.

– А крестик целовать? – спросил он почему-то.

– Желательно. Скоро принесу тебе кружку молока и бутербродов. Не жди меня сегодня. Солдаты ходят от дома к дому и ищут евреев, и не стоит тут крутиться. Понимаешь меня?

– Я понимаю. Спасибо.

– Не меня благодари, а Богу молись, – сказала она и закрыла дверь чулана.

Утром Виктория снова принесла кружку молока с запозданием и сразу сообщила, что в соседних домах идут обыски. В одном из домов нашли еврейскую семью с тремя детьми. Арестовали и их, и прятавших их хозяев дома и отвели всех в полицейский участок.