Сергей Баруздин - Повторение пройденного
— И надо же, по грибы всегда по-человечески ходил, а тут выходные штиблеты напялил!
— Да, обувь явно неподходящая для такой дороги.
— А жмет, черт ее подери! Пофорсить захотелось!
— Ничего не скажешь, дали маху с ботинками.
Выражались и покрепче, а один из нас, молча выносивший слякоть и прочие дорожные неурядицы, произнес ни к селу ни к городу:
— До войны когда-то мы так говорили: все принимаем — и критику, и подарки, и приглашение в гости! — И вдруг добавил, будто сам удивившись: — Забавно. До войны!
Каждый думал о чем-то своем.
На опушке леса стоял столб с объявлением общества военных охотников: «Охота разрешается только по пропускам». Рядом лежала на земле скошенная снарядами арка — видно, бывший вход в охотничье хозяйство. И тут же изрешеченная пулями и осколками фанера: «Закурил, потуши окурок! Береги лес от пожара! Лес — наше бог…» Нижний край фанеры был оторван.
После второго привала, где нам раздали патроны и гранаты, мы шли еще несколько часов по бездорожью и, как мне казалось, прошли не меньше двух десятков километров.
— Восемь, — сказал отец. — Не преувеличивай.
Лес и земля содрогались от близких разрывов. Вспыхивали зарницы. Стреляли рядом, но до нас долетал пока только грохот. Начинало еле заметно смеркаться.
Командир батальона — единственный среди нас в шинели и франтоватой, словно только что приобретенной в магазине Военторга, фуражке с черным околышем — дал команду:
— Пять минут перекур! Потом будет некогда…
— Пять минут перекур! Потом будет некогда! Курить в рукав! Соблюдать маскировку! — разнеслось по взводам.
Курящие осторожно задымили.
Подошел отец с зажатой в руке папироской:
— Скучаешь?
Вспомнив что-то, порылся в кармане, наконец протянул мне морковь:
— Пожуй. Мать сказала — витамины. А уши завяжи. Холодно.
Смешно! Мать сунула отцу морковь, а перчатки дать забыла.
Я протянул отцу свои:
— Возьми.
Отец отказался:
— Я курю. Мне не холодно.
Через полчаса мы вышли на окраину полупустой и порядком разбитой деревни. Нас встретили красноармейцы. К полному нашему удивлению, они вовсе не обрадовались:
— Куда претесь? Ложись! Не видите, что делается!
Ничего особенного не делалось. Где-то впереди стреляли, но это было за деревней.
Я потерял из виду отца, и не только его, а всех командиров. Мы залегли как попало.
Стрельба явно усиливалась.
Кто-то крикнул, чтоб мы окопались, но окапываться было нечем: ни одной саперной лопатки на весь батальон. Мы поудобнее прижались в ямках и ложбинках, за бугорками и кочками и даже взяли на изготовку винтовки. Красноармейцы лежали впереди нас. Наверно, наш боевой порядок не выдерживал никакой критики, но делать было нечего. Снаряды и мины теперь рвались вокруг нас, и особенно впереди — по соседству с окопами красноармейцев.
Все сильнее шел снег — крупный, мокрый, сразу же тающий на грязной земле. Он опускался на землю медленно и красиво, как в рождественской сказке. Не было только украшенной огнями елки, и Деда Мороза, да и самой сказки не было. А были огонь разрывов, и мы, приникшие к вязкой скользкой земле, и впереди нас лежащие красноармейцы.
Наконец огонь поутих, и я увидел отца, командира батальона (он усиленно тер замерзшие уши) и с ними еще двух наших командиров. Они стояли у кладбища под прикрытием сарая и о чем-то говорили с человеком в военной форме — видимо, командиром оборонявшей деревню части. Разговор этот, судя по всему, касался нас. Через несколько минут мы перебрались ползком чуть вперед и залегли рядом с красноармейцами в их окопах.
Я еще не видел ни одного немца, но чувствовал — они были где-то совсем рядом, за деревней. Мой сосед, молодой красноармеец, сказал, что их рота занимает здесь оборону со вчерашнего утра, и уверил, что дальше немцы не пройдут.
— Плохо, что крепко садят, сволочи! А так у нас полное преимущество! — добавил он и поинтересовался: — Ополченцы?
— Нет, почему же! — возмутился я. — Мы — особый батальон…
— А-а! Особый!.. — понимающе ответил боец. — Давай, давай!
Мы пока не чувствовали всей силы огня противника, а место для обороны, пожалуй, у нас в самом деле было отличным. Деревня лежала внизу и хорошо просматривалась. Мы же находились на возвышении рядом с кладбищем, тут не стоило большого труда остановить любого немца, который захотел бы продвинуться вперед. Лишь бы подольше не наступал вечер. Что будет в темноте, я не представлял.
Немцы не появлялись. Замолчала и их артиллерия. Мой сосед по окопу изредка переставлял поудобнее ноги, чтобы они не увязали в грязи и воде. В окопе было не просто грязно. В окопе была жижа, и я окончательно промок. Но шевелиться я не решался. Не решался потому, что мне было неловко перед своим соседом — красноармейцем. Ведь он очень осторожен.
Но я ошибся. Сосед думал вовсе о другом.
— Слушай, я вздремну чуток, пока тихо. — Он повернулся в мою сторону, сильно хлюпнув сапогами. — А ты посмотри. В случае чего… А то третью ночь с недосыпом…
— Конечно, конечно! — обрадовался я.
Красноармеец как-то ловко присел на корточки и закрыл глаза, довольно вздохнув.
Я замер с винтовкой у края окопа и смотрел на деревенскую улицу — неровную, мокрую, с косыми палисадниками, с замершими избами — целыми и полуразбитыми, крытыми соломой, дранкой и совсем редко железом. Деревня как деревня.
Сколько я видел таких и в Ярославской, и в Ивановской, и в Тверской, и в Московской областях. Все эти деревни напоминали чем-то одна другую, и я одинаково любил их. Любил и простор полей и лесов, их окружавших, и речки малые, и реки большие, омывавшие их. А главное, любил относительную свободу, которая ждала меня прежде в каждой такой деревне. Здесь мне разрешалось делать то, о чем я обычно и помышлять не мог в городе: я купался до одури и сидел с ребятами в ночном у костра, забредал в лес аж до самой глухомани и скакал на потных лошадях, пылился на току, таскал яблоки в чужих садах и катался на самодельных плотах.
И вот сейчас я в такой же деревне. Но время другое. И рядом — немцы. Говорят, совсем рядом.
С каким увлечением прежде я стрелял на школьных и районных соревнованиях, бросал деревянную гранату — на дальность и точность, топал в противогазе. А сейчас и увлечения нет, и даже гордости, а только напряженность и неожиданные сомнения. Неужели гранаты, которые лежат у меня в боковом кармане телогрейки, могут на самом деле взорваться? А что, если они взорвутся раньше, чем я брошу их? А винтовка? Ведь она заряжена точно так же, как, бывало, на соревнованиях, и все же это не малокалиберка. А выстрелит она, если будет нужно? А вдруг не выстрелит?
А может, я просто трушу? Нет, нет! У всех такие винтовки, и патроны, и гранаты. У всех! И наверняка все не думают о том, о чем подумал я…
— Непривычно с непривычки? — спрашивает вдруг сосед.
— Вы уже?
— Соснул! Хорошо! — отвечает он. — Говорю, как — непривычно с непривычки?
Я все понимаю и бодрюсь:
— Что непривычно?
Будто не понимаю.
— Да так, — сладко зевая, говорит, почти шепчет сосед. — Промерз ты, чую. Дрожишь.
Наверно, я и правда дрожу.
Холодно. Ноги мокрые, и вообще как-то зябко. Зуб на зуб не попадает.
— Я не дрожу. Откуда вы взяли, — говорю я. И тут для большей убедительности перекладываю винтовку и подтягиваю ватные штаны. Подтягиваю с независимым видом, встав в окопе во весь рост. Потом достаю из кармана гранату, взвешиваю ее в правой руке и вновь опускаю в карман. — А вы давно на фронте?
— С начала… — отвечает сосед. Он уже не смотрит на меня и через минуту говорит, ни к кому не обращаясь: — Курить охота — вот беда.
Курильщиков я никогда не понимал. Какое в том удовольствие? Правда, отец мой всю жизнь курит и прокурил всех нас, как говорила мать. Однажды она пошла в поликлинику, а врач ей: «Не следует вам курить». — «Я не курю! Что вы, доктор!» — сказала мать. А доктор: «Табачищем от вас разит». — «Это муж у меня курит».
Сейчас рядом с соседом-красноармейцем я должен быть таким, как он, отец.
— Верно, хочется, — соглашаюсь я и спрашиваю: — А вы какие папиросы курите?
Марки папирос я знаю, особенно традиционный отцовский «Беломор». Сосед не понимает моего вопроса и бурчит с удивлением:
— Какие! Махры бы щепотку.
Мне хочется сделать что-то доброе этому человеку.
— Сейчас я достану, — говорю я. — Подождите.
— Брось ты! С ума сошел! — Сосед схватил меня за ногу, когда я уже готов был перевалить через край окопа. — Я ведь это так…
— Я бы мог у отца «Беломор» попросить…
— С отцом, значит, здесь?
— Ага.
— Потом, потом. Не надо сейчас. Потерплю.
…А тишина вокруг вовсе не фронтовая и даже не прифронтовая. Где-то кукарекал петух, вяло летел снежок, изредка мычали коровы и кудахтали куры. Над голыми деревьями кружили, играя, молодые галки. Но все будто замерло. Людей не видно, и все же они где-то рядом, в деревне. Изредка дымок выплывал то из одной, то из другой трубы, слышался скрип двери и колодца, а вот и перебежал кто-то деревенскую улицу.
