Александр Лебеденко - Тяжелый дивизион
Даже пехотные останавливались и выжидательно пропускали длинную колонну мимо себя. В первом ряду шел великан в светло-сером сукне, широкоплечий, грузный, нескладный, видимо мягкий, как перина. На полном розовом лице смешно и наивно торчали большие золотые очки. Он шел, припадая на одну ногу.
— Сволочей набрали, — сказал, вдруг останавливаясь, маленький пехотинец с мешком.
Эти слова неожиданно нашли отклик.
— А перебить их туда-сюда, гроб, душу… и делу крышка! — сказал ровно, без злобы какой-то бородач.
Маленький солдатик, неожиданно для всех, подкатился к великану и пятерней снес с его переносицы очки, а другой рукой ударил в брюхо.
Великан остановился, беспомощно выставил ладони вперед, но сразу же закрыл ими зардевшееся лицо. Он полагал, должно быть, что пришел его последний час.
Среди немцев поднялся ропот. Но колонна и теперь стояла, не нарушая рядов. Караул ничего не предпринимал в растерянности.
Маленькому хулигану понравилась его выходка.
— Ах ты, стерва! — Он еще раз ударил по лицу великана и в ту же минуту отлетел в яму. Петр, внезапно сорвавшись с места, отбросил солдата и подал немцу упавшие в песок очки.
Рассвирепевший солдатик хотел было броситься на Петра. Уже поднимаясь с земли, он осыпал его руганью.
Пехотинцы, побросав свои ноши, окружили артиллериста.
— Ты что, шкура, лапами мотаешь? — закричал один.
— Бей его! — поддержал другой.
Солдатик уже наступал, неся впереди кулачонки.
Петр не двигался с места. Артиллеристы не знали, идти ли им на помощь товарищу или ждать, что будет дальше.
— Брось, ребята, — раздался с легкой хрипотцой голос Петра. — Чего взъелись? Сами на фронте братаетесь, а тут вдруг с безоружным войну затеяли.
— А тебе, сука, жаль, что братаемся? Это вы, барбосы, шрапнелью по нас жарите? — кипятился бородач.
— Ты угол-то нашил? Покажи, сволочь. Ударничек!
— Я тебя ударю по сопатке.
— Изобьют его, — сказал Андрей. — Надо выручить.
— С ума вы сошли? — удержал его Горелов. — Офицерская помощь! Уж тогда они, наверное, разорвут и его и вас. Это своя своих не познаша. Черт с ними, пусть дерутся.
Петр медленно двинулся к позиции, плечом раздвигая солдат.
— Пусти, ребята, брось баловать! Вали своей дорогой!
— Стой! — схватил его за грудь высокий усатый солдат в рваной папахе. — Не унесешь ноги.
Петр отвел руку усача, но уже отовсюду к нему тянулись другие.
— Брось, ребята! — Ягода сразу разорвал кольцо рук. Он был на голову всех выше и крепок, как дуб между соснами. За ним толпились артиллеристы — рослые богатыри-сибиряки. — Разгалделись! Нашли ударника, чертовы дети! Большевик он, а не ударник. А что за немца заступился, — правильно. Чего пленного бить? А этого малого еще пощупать надо. Подумаешь — ненавистный какой! Что он за птица, поглядеть надо. — Ягода за воротник взял и едва не поднял кверху глядевшего теперь растерянно солдатика. — Ты, может, тоже за войну до победы?
— Правильно! — радостно закричал вдруг пехотинец с матрацами. — Крой его. Офицерьев бить надо. Туда-сюда, енаралов, прапоров. Попили нашей кровушки.
Петр уже смеялся.
— Верно, ребята! Мы лучше кулаки поберегем, еще помахать придется. А ты не сердись, парень, что я тебя смазал. Не туда ты нацелился.
Азарт сразу спал. Даже солдатик перестал сверкать глазами и теперь, косясь, озирался на Петра и Ягоду.
— А я его за очки. Чего стеклы вылупил? Пучеглазой? Глядит, как чехоня сонная.
— А может, он свой парень. Что же, что немец? Хоть он и германец, а может, он и сам против войны. Солдат ведь, не офицер. Видишь, в плен пошел…
— Ну вот видите, — сказал Горелов. — Без вас разобрались. Милые бранятся — только тешатся. В морду плюнут, оботрутся и поцелуются. В привычку. Хамы! — Последнее слово едва процедилось у него сквозь зубы, словно и не вылить было ему все презрение к солдатам.
«Либералы начинают кусаться. Ох, и раздражено же офицерство, — думал Андрей, шагая по песку дороги. — Почти все, без различия оттенков!» И ему показалось таким приятным, что самого его вовсе не захлестывает эта ненависть.
— Как это вас угораздило перетащить в дивизион эту сволочь? — все еще, видимо, содрогаясь от внутренней злобы, говорил Горелов. — Вот уж поистине паршивая овца все стадо портит.
— А разве вам не нравится его поступок, вот сейчас?
— Только показывает, что тонкая штука. Но работа, которую он ведет, разлагает дивизион больше, чем все листовки и газетки вместе. Уверяю вас, что если у кого-нибудь в дивизионе есть сейчас настоящая власть, то это у него. За ним идут самые боевые солдаты.
— Но в комитете большинство за эсерами.
— А! Ваши комитетчики хороши, когда все спокойно. А вот вообразите, что начнутся события — полетит ваш комитет кверху тормашками. И таких солдат из-под своего влияния упустить, как Ягода! Ай-ай-ай! — Он покачал головой.
— Какие события?
Горелов смотрел теперь на Андрея, пытая взглядом: говорит он серьезно или шутит, таится.
— Что же вы, в самом деле, думаете, что все тут так и будет идти? Ни богу свечка ни черту кочерга… Что может случиться? Могут немцы начать наступление. Могут союзники перебросить армию в Россию. Могут выступить какие-нибудь силы в стране. Могут солдаты окончательно разозлиться и пойти по домам. Мало ли что может быть. Ко всему надо быть готовым.
— Но к чему именно? Ведь вы имеете в виду что-то определенное…
— Может быть… Вот я и хотел поговорить с вами. Вы всё как-то норовите остаться одиночкой. Не понимаю вас — то ли вы за солдатскую революцию, то ли вы за порядок. Нельзя болтаться между берегами — надо примкнуть к какому-нибудь лагерю.
— Я не вижу никаких двух лагерей. Не вижу берегов, по вашему выражению. Правда и справедливость бывает то на стороне одних, то других. Я никак не могу заранее сказать, что во всех столкновениях буду на стороне офицеров. То же самое и о солдатах. Вот даже Петр заступился за немца и двинул своего же товарища-солдата.
— Но как же вы не понимаете? — начал кипятиться всегда щеголявший своей сдержанностью Горелов. — Ведь дело не в отдельных случаях… Ну, а в конечном итоге к чему вы стремитесь? К порядку, к устойчивой, твердой власти или к анархии? Ведь мы катимся в пропасть!
— Вы принуждаете меня голосовать за порядок. Я ведь не идиот. Разумеется, я за порядок. Но если мне предложат опять режим Николая Второго, то благодарю вас за такой порядок…
— Что же, лучше то, что есть?
— Лучше.
— Как можно говорить такие вещи?
— Лучше, потому что из этого может выйти многое: и демократия, и республика, и, может быть, что-либо совсем новое, а Николай Второй — это значит опять кляп в рот всему народу на десятки лет, на всю мою жизнь. Понимаете ли, на всю мою жизнь!
— Но то, что творится… Можно ли вынести? Ведь это же издевательство!
— Не знаю, может быть и издевательство, но, к сожалению, оно заслужено теми, против кого направлено.
— Ну, пошла писать. И голос у вас даже становится печальным. Народнические настроения. К чертовой матери! — вдруг крикнул он так, что шедшие впереди остановились и проводили споривших офицеров глазами. — К чертовой матери! Все мы либеральничали. Все. Все. Не хуже вас… Теперь пожинаем плоды. Каждый хам может плюнуть в лицо!
— Но не плюет.
— Не плюет потому, что еще боится… остатками страха. А завтра — плюнет. Так я хочу застраховать себя от этого позора.
— Можно узнать как?
— Своему я сказал бы. Но в вас я не чувствую своего. Мне очень жаль. Вы культурный и развитой человек, но вы ни свой, ни чужой. Лучше бы вы были глупее. Ну как Кольцов или Перцович, но только определеннее. Нет, я очень жалею, но вижу — нам не по пути.
— Даже сейчас, в окопы? — болезненно усмехаясь, спросил Андрей.
— Нет, что ж, в окопы пойдемте… — помолчав, сказал Горелов. — Но все-таки жаль, жаль… — Он зашагал молча.
Поле за лесом лежало встрепанное, бугристое, нечистое, как будто здесь разворотили огромную мусорную кучу, рассыпали, растащили по слегка холмистым просторам. Деревушка была разбита снарядами. Торчали белые, обнажившиеся до самой земли трубы. Стены были разодраны взрывами. Вывороченные с корнем и сломанные деревья, падая, ложились вершинами на крыши, на низко кланяющиеся заборы, плетни лежали в грязи, оборвав ивовые кольца. На улицах не было даже бездомных собак. Солдатские шинели мелькали у брошенных изб, еще больше подчеркивая оставленность этих жилых мест.
Опушки леса походили на заросли осеннего высохшего бурьяна, по которому воинственной стаей прошли ребятишки с деревянными мечами. Деревья-инвалиды стояли над упавшими деревьями-мертвецами. Дороги были изрыты чашами снарядных ям. Окопы кротовыми и барсучьими норами сложной системой ходов изрезали землю. В окопах за деревней было пусто.
