Лайош Мештерхази - Свидетельство
— Земля принадлежит тем, кто ее обрабатывает, — таков закон. И в законе не сказано, что участники Сопротивления должны иметь триста хольдов земли. Там сказано: могут иметь… Верно я говорю? — Он торжествующе обвел всех взглядом.
Чувствовалось, что сильнее дыма и людского пота в этой тесной комнатушке запах крови, что еще может оросить каждую борозду, если кто-нибудь попробует отнять землю у этих людей…
Но мало-помалу напряжение спало, и уже совсем было собиравшийся уйти цыганковатый парень рассмеялся:
— Дядя Йошка сказал же: не отдадим! А он такой человек, — шутить не любит! — И, бросив взгляд на гостей, на Капи, добавил: — Он у нас через две линии фронта прошел! В Буде распрощался с оружием, оттуда сюда прошагал. Две линии фронта пересек, будто на прогулке.
Все повеселели, засмеялись. Кто-то начал подзадоривать старика:
— Расскажи, дядя Йошка, как дело-то было…
Но старый крестьянин молчал: чего рассказывать, когда и так все знают. Ну прошел и прошел — что здесь такого?
Но тут воспользовался случаем Капи, чтобы рассказать о себе:
— Через два фронта, говорите? Это, должно быть, интересно!.. А со мной вот тоже приключилась любопытная штука…
И он принялся расписывать свою собственную историю, но уже так, как ее рисовало ему воображение; да он и сам давно в это поверил. Поросший бурьяном да кустарником холм уже превратился в непроходимые болотистые заросли, неполный день, проведенный там его взводом, — в целую неделю, две-три пулеметные очереди эсэсовцев — в артиллерийскую дуэль, советский майор-танкист — в генерал-майора. Капи «помнил» теперь не только его имя, но и отчество, тем более что «генерал пригласил их к себе в гости, в ставку, разместившуюся в замке». Он дословно запомнил также все, что сказал при этом генерал: «Вы — герой и не посрамили великого прошлого вашего маленького народа. Если бы в вашей стране нашлась сотня или хотя бы дюжина таких людей, как вы!»
Слушали его с тем почтением, какое и положено хорошему рассказчику.
— Написать об этом следовало бы, — сказал кто-то. — Прямо вот так, как вы говорите… Роман получится.
Из сельского управления все вместе направились в советскую комендатуру, к некоему сержанту Антонову, послушать московскую радиопередачу на венгерском языке. Диктор рассказывал о самоубийстве Гитлера и о том, что верховное командование принял на себя адмирал Дёниц. Затем он рассказал о положении в павшем Берлине и о последних боях в Германии…
С дороги хорошенько выспались. Под теплым пуховиком-одеялом, попахивающим айвой и чем-то лежалым, Аннушке пригрезилось милое детство. Когда проснулась, солнце лилось в комнату яркими ручьями сквозь зеленые планки решетчатых ставней. Со двора слышались мужские голоса: наверное, пришли за ней, сидят, дожидаются.
Дом был старый, но прочный, каменный. На улицу он выходил своей узкой стороной, одним-единственным окном, зато со двора по всей длине его огибала кирпичная веранда. Напротив дома — клети, стойла. Капи прыгал вокруг колодца, плескаясь в воде на майском солнцепеке. Он манил к себе кур, уток и восторженно восклицал:
— Какое богатство! Как неистощимо богата и жизнеспособна венгерская деревня! Цып-цып-цып! Ути-ути-ути! — Но четыре перемазанных грязью и пометом существа, тряся гузном, проковыляли мимо зачарованного Капи, исходившего слюной. — Вот как я хотел бы жить всегда! Маленький белый домик… Веранда, уточки, гуси, поросятки… Два добрых жеребца в конюшне!
Слово «жеребец» в его устах звучало так же, как «автомат с досланным патроном». Он даже повторил восхищенно: «Два жеребца в конюшне! Непременно два!»
Шандор Коцка раздобыл телегу и предложил всем поехать взглянуть на поля. Тем временем Андраш Беке позаботился об «остальном», и когда гости вернулись, их ждала мука в мешках, колбаса, ветчина, сало, бидон смальца, горох, бобы и даже связанная по ногам курица с облезлой шеей, хотя Аннушка накануне лишь мимоходом обмолвилась о курице.
В полдень гости тронулись в обратный путь. До Тамаша им дали подводу — за возницу сел Андраш Беке. Хлеба, где было посеяно, уже зеленели. Но еще много было черной, комкастой земли, и трудно было сказать, что-то взойдет на ней после запоздалого сева. Кое-где все еще торчала прошлогодняя стерня, почернелые пеньки кукурузников и подсолнечника. Впрочем, работа кипела уже на всех полях. Пахали на отслуживших свое армейских конягах, на тощих коровенках, а то и просто ворошили землю лопатой. Внизу, далеко-далеко, покашливая и задыхаясь, медленно полз по склону холма единственный в селе трактор.
На другой день они уже отдыхали, валялись на траве возле насыпи под Шарбогардом. Ждали, пока снарядится в дорогу их эшелон, пока подцепят, предварительно разогрев, паровозик. Аннушка, видя, что от нее проку немного, отправилась по маневровым путям, мимо разбитых станционных зданий, в поле.
Наступившее тепло пробудило к жизни все, и, казалось, можно было слышать, как набухают, растут, тянутся вверх тысячи маленьких жизней. Шелковистая трава кое-где была уже по колено, словно спешила перегнать сероватую зелень хлебов, а по откосу насыпи желтым, синим, лиловым цвело множество цветов. Аннушка опустилась на траву. Земля дышала теплом. Аннушка сбросила с головы косынку, легла. Небо было белесовато-синее. И где-то очень высоко длинными, легкими, похожими на вуаль, клиньями стелились по нему неподвижные облака. И они тоже словно излучали свет и тепло. По всему телу девушки разлилось радостное ощущение счастья: дорога, тревоги, воспоминания детства и где-то далеко-далеко — город с его руинами, скрипящей на зубах известковой пылью, голодом, заботами и ссорами за кусок хлеба… Ничего этого больше не было — остался только пьянящий аромат травы, маленький теплый лоскуток земли, на котором она лежала, да бескрайнее небо вверху…
Аннушка задремала, а может быть, и по-настоящему заснула. Проснулась оттого, что кто-то пощекотал ей шею. Оказывается, к ней незаметно подкрался Юхас. За всю трудную дорогу им так ни разу и не удалось перемолвиться друг с дружкой: то нужно было толкать платформу, то просто мешал кто-нибудь… Сейчас, пока на паровозе трудился кочегар, Юхас решил воспользоваться случаем: подкрался, пощекотал ей былинкой сначала лицо, потом шею. И девушка проснулась.
— Ох, это ты!
А Юхас уже уселся преспокойненько рядом с ней. Аннушка тоже села, одернула платье.
— Хорошо здесь, — сказала, — будто и войны никакой не было… На станцию взглянешь — видишь: была война!.. А сюда посмотришь, где ничего нет, кроме хлебов, да травы, да деревьев, — здесь только мир вокруг, такой настоящий мир…
Худенькая смуглая рука Аннушки трогала травинки. А Юхас смотрел на нее и думал: чего ж ты, поймай ее на слове! Ведь у него, в родной его деревне, такая же тишь и благодать. Не только дома не пострадали — даже окна все целехоньки. Война легким ветерком прошумела над деревушкой, только вихры крыш потрепала, взъерошила. И чего ему, чудаку-холостяку, и дальше ютиться в убежище? Велосипед есть, старенький, но ведь на ходу… Два часа, нет, полтора часа — и ты на работе… А можно и так: сутки работать — двое отдыхать. И для Аннушки дело найдется и по дому, и в поле, раз уж так мила ей сельская жизнь. Вот только согласится ли?..
Веселый голубоглазый машинист — известный сердцеед, которому стоило лишь подмигнуть, как все девчонки начинали игриво хихикать, — к Аннушке он никак не мог подобрать ключи. Не получалось у него с ней так, как с другими. Смущался, вроде даже боялся ее. А ведь они давно уже были с ней добрыми друзьями, называли друг друга на «ты», и на станции им давно уже прочили свадьбу. Но вот беда: и разговаривала Аннушка и улыбалась Юхасу — как другу или даже как девушке-подружке, не больше. Не было ни кокетливой игры в ее голосе, ни зовущих взглядов… Сейчас Юхас смотрел на руку Аннушки и думал, приказывал себе: «Сейчас возьму ее за руку… На велосипеде — полтора часа езды до вокзала…»
Неожиданно Аннушка убрала руку, положила ее на колени, отвернула голову в сторону.
— А про жену главного инженера ты смотри никому не рассказывай, ладно? — проговорила она и вдруг вспыхнула так, что покраснела даже шея. — Конечно, нелегко ему сейчас… Жизнь нынче в Будапеште — не мед сладкий. Но что ж поделаешь? Мог бы он, конечно, перевестись и в провинцию, в такое место, где прожить легче. Но он такой человек, понимает свою обязанность… Вот ведь и на запад тогда не стал эвакуироваться. Остался с нами до конца, даже в убежище жить перешел… Ел вместе со всеми, из общего котла… Славный он человек!
Не было ничего особенного в том, что Аннушка заговорила вдруг об инженере Казаре. Но то ли голос ее зазвучал как-то особенно, то ли покраснела она сильнее, мучительней, чем всегда, — но только что-то больно ударило Юхаса в сердце и что-то вдруг словно остыло в груди. Он даже не почувствовал боли на первых порах и только горестно удивился…
