Небо за стёклами [сборник] - Аркадий Миронович Минчковский
Потом Лёву самого избрали делегатом ТЮЗа. Он был счастлив. Теперь он сам, с повязкой на рукаве, стоял внизу, охраняя декорации от стремительно носящихся в антрактах малышей. В дни дежурств Лёва приходил пораньше, с интересом вглядывался в лица актёров, которые перед спектаклем иногда пили чай в буфете.
Там он познакомился и подружился с Самариным. Любимый артист однажды сам подозвал Лёву к столику, велел сесть и выпить стакан чаю с пирожным. Лёва хотел отказаться, но Самарин даже прикрикнул на него, а потом улыбнулся. Не веря такому счастью, Лёва сидел и пил чай с самим Самариным.
Позже Лёва побывал у него дома. Самарин привёл его туда после утренника. Он жил в четвёртом этаже, на углу Фонтанки и Невского. Из окон квартиры был виден Невский проспект, Дворец пионеров, сад и даже купол Исаакиевского собора. Не то что из комнаты, где жил Лёва, — только скучная облезлая стена да кусок крыши, на которой примостилось множество радиоантенн. Все стены в комнате Самарина были заставлены полками с книгами. Кажется, книг было больше, чем в школьной библиотеке. Они не помещались на полках, лежали на столе, на стульях и даже на полу. Никогда прежде Лёва не поверил бы, что у одного человека может быть столько книг. «Неужели же он их все прочитал?» — подумалось Лёве.
Самарин усадил Лёву на диван с выгнутой деревянной спинкой и спросил, не будет ли Лёва протестовать, если он прочтёт ему первое действие пьесы, которую пишет для своего театра. Самарин был не только артистом, но ещё сочинял пьесы.
Разве мог Лёва протестовать?
Артист читал пьесу, а Лёва, притихнув, слушал. Самарин читал так, что, закрыв глаза, можно было себе представить, будто пьеса уже идёт в театре. А Самарин то и дело отрывался и спрашивал:
— Ну, интересно? Не скучно?
Когда он кончил, стал расспрашивать Лёву, что ему понравилось. И Лёва только сказал:
— А что же с ними будет дальше?
И Самарии весь засиял, как будто ему было очень важно Левино мнение:
— Значит, интересно. Спасибо.
С тех пор Лёва не раз бывал у Самарина. Тот давал ему книги. Лёва оборачивал их в бумагу, прочитывал и быстро возвращал. Всякий раз, бывая в кабинете Самарина, он думал о том, сколько же времени нужно человеку, чтобы прочитать все книги, а ведь выходили всё новые и новые.
В седьмом классе Лёва Берман написал такое сочинение о Маяковском, что не только прославился на всю школу, но стал известен и в городском отделе народного образования. О сочинении упоминали на учительской конференции. Старая преподавательница литературы Мария Кондратьевна называла его талантом.
А дома жилось нелегко. Отец часто болел, и мать с трудом сводила концы с концами.
После седьмого класса Лёва хотел пойти работать, но родители категорически запротестовали.
— Не для того мы бьёмся, чтобы ты вырос неучем, — сказал отец.
— Станешь человеком, и мы тогда отдохнём, — заявляла мать.
И Лёва торопился учиться. Учился изо всех сил, ненавидя лодырей и нелюбопытных.
С седьмого класса он полюбил стихи и сочинял их во всякое свободное от занятий и чтения книг время. Потом он написал пьесу для ТЮЗа. Она называлась «Но пасаран!», рассказывала о том, как борются с фашистами и умирают герои испанского народа, и казалась Лёве прекрасной.
К тому времени он уже реже ходил в ТЮЗ, но с Самариным дружбы не утратил. Волнуясь, Лёва отнёс пьесу к нему на квартиру и стал ждать ответа.
Он не сомневался в успехе и уже видел себя в полукруглом зале театра смотрящим свою пьесу. Рядом сидели товарищи по школе, а впереди счастливые мама и отец.
Но получилось не так, как ожидал он.
Самарин сказал, что Лёва безусловно способный парень, в своё время, наверное, будет писать пьесы, но в пух и прах разругал «Но пасаран!».
Видя, как обескуражило это юного сочинителя, он всё же улыбнулся и сказал:
— Спокойствие, милый друг. Драматургия — самая трудная форма. Знаешь ли ты, сколько плохих пьес написал я?
И Лёва легко забыл свою неудачу и снова взялся за стихи. К тому времени их уже стали печатать в «Ленинских искрах», и он стал ходить в литературную группу Дворца пионеров, где считался одним из самых даровитых.
В школе Бермана любили. Он обладал мягким, незлобивым характером. С удовольствием помогал другим писать сочинения, а за тех, кому это не давалось совсем, писал сам.
С девятого класса он был членом комсомольского бюро, а также редактировал школьную газету, которую сам назвал «Мы молоды».
Когда в школе появился Ребриков, он сперва не понравился Лёве. «Верхогляд и фасон», — подумал про него Лёва. Но очень скоро они, к удивлению других, сдружились. Они часто спорили о той или другой книге или кинокартине, но скоро мирились, причём обыкновенно уступал Берман. Ребриков, конечно, не прочёл так много книг, как Лёва. Это Берман без труда понял. Но быстрая сообразительность Володьки, способность всё схватывать на лету восхищали и покоряли Лёву, склонного в каждом человеке находить необыкновенное.
Вскоре он уже глядел влюблёнными глазами на Ребрикова и не представлял себе жизни без обаятельного и остроумного Володьки.
Началось долгожданное лето, но погода никак не налаживалась. Всю первую половину июня дул холодный балтийский ветер. Ветер смешивался с мелким дождём. Люди ходили в пальто. Женщины не расставались с зонтами.
Приближался выпускной вечер. Он был назначен на субботу.
Юноши явились на него торжественные, немного взволнованные. На всех были галстуки. Даже те, у кого ещё ничего не росло, побрили свои подбородки.
Девушки надели нарядные светлые платья и туфли на высоких каблуках.
По коридорам ходили в обнимку. На лестницах десятиклассники впервые открыто курили. Педагоги проходили мимо, ничего не говорили, только укоризненно покачивали головами.
С нескрываемой завистью смотрели на эти вольности те, кому предстояло провести здесь ещё один-два года.
В классе рисования, превращённом в буфет, официально продавали пиво. Сюда то и дело затаскивали кого-нибудь из преподавателей, угощали, поднимали гранёные стаканы в знак благодарности и с пожеланиями всего хорошего впереди.
Даже самые заядлые, самые «вредные» учителя б этот вечер были просты и доступны.
Забыли прежние обиды, ссоры…
Художница Ольга Леопольдовна, пожилая, в старомодном чеховском пенсне со шнурком и со старомодной причёской, та самая, которую называли «Задумано недурно» и на уроках которой больше всего шумели, сказала Володьке:
— Ну, Ребриков, надеюсь лет через пять читать ваше имя на афишах!
Володька покраснел и ответил:
— Спасибо.
Ему вдруг стало не по себе. Ведь он, пожалуй, хуже всех вёл
