Зарево - Флориан Новицкий
Слушаем с глубоким вниманием. Каждый видит свое место в новых условиях. Аграрная реформа, то есть земля крестьянам, национализация промышленности, просвещение для всех… Однако будущее требовало от нас еще долгого пути и больших усилий. Да и врагов, которые называют нас презрительно «берлинговцами», немало.
— Смерть немецким оккупантам! — закончил замполит.
В честь этого исторического акта трижды прозвучал салют из всех стволов нашей бригады. Я стрелял из трофейного автомата очередями. После мне пришлось вернуться к своей винтовке с темным прикладом, которую я сумел уже тщательно, спрятать в автомашине. Держась за борт студебеккера правым локтем, я заглянул в магазинную коробку винтовки, чтобы удостовериться, заряжена ли она. Винтовка была заряжена, но в стволе патрона не было. Когда я соскакивал на землю, то нечаянно задел за затвор рукой и, вновь закрыв его, дослал патрон в патронник винтовки. К счастью, я слегка приподнял ее. Перед штабной палаткой стоял часовой. И, когда из моей винтовки раздался выстрел, он упал. Убил человека!
Я подскочил к нему, смертельно перепуганный. Клубок мыслей вертелся у меня в голове, но одна взяла верх над всеми остальными: не выполнил предупреждения отца — не был осторожным с оружием и убил человека.
— Что с вами? Где-нибудь больно?
— Ой, ой…
— Я не знал, что винтовка выстрелит… Я не хотел… Это получилось совершенно случайно.
— Не хотел, не хотел, а зачем стрелял? А?
Часовой вскочил на ноги. Был он человек уже в возрасте, с пышными усами.
— Вот и реформы мог бы не дождаться из-за такого пострела. Дуй отсюда скорей. Сейчас явится начальство, получишь по шапке. И смотри, чтобы таких «случайных» выстрелов больше не было.
К счастью, все ограничилось испугом. Но наказания я не избежал. Только за выстрел — три дня гауптвахты. «Армия — это не детский сад», — вспомнил я наставление старшего сержанта.
Хелм. Хелм праздничный, Хелм радостный, Хелм ликующий! А за толпами приветствующих нас жителей стоит призрак вчерашнего дня. За горячей атмосферой приветствий чувствуется нищета, голод, видны развалины и пепелища. Даже шпалы на железной дороге вырваны немцами специальным плугом, который тащил паровоз. Они выглядели, как стрелки, указывающие направление бегства фашистов.
Ко мне подошла какая-то женщина в черной одежде: я показался ей похожим на сына. Плачет, угощает меня белым хлебом. Она не знает, что я отбываю наказание и поэтому дефилирую на передке дивизионной кухни. Проклинаю свою судьбу. Кухней мало кто интересуется, бабушка тоже…
Мои товарищи выпячивают грудь, они с удовольствием поддаются патриотическому порыву жителей. Таких огромных пушек, как наши, здесь, пожалуй, еще не видели.
Местечко Пяски. Прекрасная погода. Люблин. Свежие следы сражений. Разлагающиеся трупы лошадей в кюветах, изуродованные остовы машин.
Оставаясь во втором эшелоне фронта, мы как бы специально были предназначены для того, чтобы на нас смотрели, приветствовали, выражали свои патриотические чувства измученные оккупацией соотечественники.
Большие колонны различных родов войск и видов оружия проплывали по шоссе на запад, на Берлин. Тотчас же по свежим следам вырастали дорожные указатели на русском и польском языках, перекрестками овладевали регулировщицы.
Переходим в первый эшелон фронта. Идут сражения за Демблин, Пулавы. Принимали участие в попытках создания предмостных плацдармов. Успехов мало или вообще нет.
Захватываем и удерживаем плацдарм на Висле в районе Казимежа Дольного и Магнушева. Огневые позиции наших батарей располагаются в окрестностях Залесья. Наш наблюдательный пункт находится над Вислой, напротив устья Пилицы. Позиции скорее стационарные, ничего примечательного не происходит. Из коммюнике узнаем о сложной ситуации на переправах и тяжелых боях под Магнушевом и Студзянками.
Разведчикам всегда нелегко. Из-за ровной местности и значительной ширины Вислы наблюдение ведем с деревьев или других высоких объектов. Разведчик-наблюдатель, забравшись на дерево рано утром, слезал с него с наступлением темноты. Кормили бедолагу с помощью котелка, привязанного к веревке, другой конец которой находился на дереве, возле несшего службу.
Все мы рвались в штаб дивизиона, поскольку он размещался в подвале помещичьего дома, где и с девчатами можно было побалагурить и достать кое-какие витамины в виде помидоров, яблок, слив и других фруктово-овощных деликатесов.
Можно было раздобыть и молока, хотя некоторые жители отговаривались тем, что у них немцы забрали всех коров. Одна бабка даже горячо утверждала, что и вода в колодце пропала с приходом немцев, да так и не появлялась после.
Навестил Михала. Парень был в старательно выглаженном мундире, гладко выбритый и улыбающийся.
— Ничего вы здесь устроились, — заметил я.
— Да, живем помаленьку, — ответил Михал. — Уборка урожая, понимаешь. Помогаем людям. Зато вечером едим говядину…
— И телятинкой балуетесь, — добавил я нахально.
— И поем «Синеет море за бульваром, каштан над городом цветет…»
— «…И Константин берет гитару и тихим голосом поет», — подхватил я вслед за ним, стараясь понять причину его хорошего настроения.
— Ну давай, брат, эту фляжку, я тоже попою.
Оказалось, здешние крестьяне не все были скрягами и обладали также немалыми способностями в изготовлении самогона. Особенно хорошо у них это получалось под прикрытием благодарных артиллеристов.
Из военных сводок мы узнали, что высадка союзнического десанта на побережье Франции закончилась успешно. Хорошие дела происходят и у нас. В середине сентября приказом командующего фронтом Маршала Советского Союза Константина Рокоссовского главные силы 1-й армии Войска Польского перебрасываются на варшавское направление.
При взятии Праги наши снаряды не пригодились. Мы вступили в нее во втором эшелоне. Все чаще нас называют иронически берлинговцами, случается, даже стреляют в нас из-за угла. Так был ранен мой товарищ из взвода. Пуля попала ему в ногу, в самую кость. На фронт он уже не вернулся.
Наблюдательный пункт устанавливаем на улице Гроховской, на последнем этаже одного из домов. Здесь я заболел воспалением легких, но, как только кризис миновал, возвратился в строй, на свой наблюдательный пункт.
Варшава горит. Отель «Европейский» на другой стороне Вислы — верхнее окно слева — является моим ориентиром. Такого поля наблюдения у меня не было ни до, ни после. Ничто меня с Варшавой не связывало, никогда раньше ее не видел, не питал к ней особых чувств, однако каждый взгляд в ее сторону — будь то в бинокль или невооруженным глазом — вызывал во мне глубокую внутреннюю боль, чувство ужаса.
Большой город, наша столица гибнет, а мы с Тарнавским, кроме пассивного наблюдения, ничего не можем сделать. Он со стороны кондитерской фабрики Веделя, а я отсюда, оба засекаем цели, то есть ведем так называемое сопряженное наблюдение дивизиона.
— Этот седьмой от башни очаг огня видишь? — кричит мне Тарнавский в трубку.
— Вижу, — отвечаю.
