Мы стали другими - Вениамин Александрович Каверин

Это было тяжелое время, немцы преследовали нас, не раз пытались окружить, устраивали засады. Мы еще не связались с партизанами — следовательно, отчаянно голодали. В отряде были раненые, мы тащили их, чуть не падая от усталости и истощения. Но уже никому не приходило в голову избавиться от неудобной тяжелой трубки полотна, которую к тому же пришлось завернуть в одну из наших немногих плащ-палаток. Теперь, наряжая на ночь караул, мы ставили часового к Тициану. Он был нашим знаменем, и мы берегли его, как знамя.

Я сказал, что нам было трудно. Но, вероятно, нам было бы еще труднее, если бы с нами не было этой картины. Однажды, переправляясь через Десну, мы чуть не потеряли ее. Краснофлотец, которому было поручено захватить Тициана, был убит, а картина осталась на левом берегу, в то время как отряд был уже на правом. Я вызвал охотника, и трое ребят под командой лейтенанта Норкина вернулись за картиной.

Без сомнения, они шли на верную смерть — было уже совершенно светло, а мы переправлялись ночью. Но чорта с два! Оставить фрицам этого усатого солдата в кожаном мундире, этих здоровых танцующих девок, битую птицу и вообще всю эту прекрасную богатую жизнь? Подарить фашистам наше будущее, которое так великолепно было изображено на этой картине? Как бы не так!

И вот четыре человека, под прикрытием слабого огня, на дырявой лодчонке переправились через реку и ударили на немцев в упор. Это и был десант — как понимали это слово наши ребята!

Через два часа они вернулись с картиной. Правда, она была прострелена. Пуля попала в солдата, в руку, которой он подносил к губам кружку с вином, потом в одну девушку и в другие места, потому что полотно, как я сказал, было свернуто трубкой. Но лейтенант, который знал толк в этом деле, сказал, что в Москве найдутся мастера и все будет совершенно так же, как прежде.

— Называется реставрация, — объяснил он, — и я вам ручаюсь, товарищи, что впоследствии вы даже не найдете, где были дырки.

Осенью мы вышли к своим, недалеко от Тулы. Мы были в лаптях, в портянках из попоны, бородатые, и я, между прочим, вот в этих кожаных брюках. В них я начал войну, в них и кончу. Последний немец — если к тому времени останется на земле хоть один немец — еще увидит меня в этих брюках на улицах Берлина.

— А Тициан? — спросил я, когда капитан-лейтенант кончил свой рассказ.

— Мы привезли его в Москву, — отвечал он, — и целый взвод музейных работников явился, чтобы переправить его в безопасное место. Кстати, этим взводом командовал старичок, напомнивший мне беднягу Перчихина — такой же гриб в широкополой шляпе. Он заплакал, увидев картину, и сказал мне: «Капитан, вы совершили великое дело». Кстати, у меня где-то сохранилось фото. Прежде чем сдать Тициана в музей, мы с ним снялись. На память.

Он нашел фото и показал мне его: моряки, держа руку под козырек, стояли под Тицианом. Это был салют прекрасному будущему, изображенному на простреленной, как боевое знамя, картине.

Русский мальчик

Я был в гостях у моего друга, капитан-лейтенанта Гурамишвили. Он пригласил меня на сторожевик, недавно вернувшийся из боевого похода. Мы стали просматривать наградные листы, и я обратил внимание, что среди представленных к орденам очень много молодых людей 21-го и 22-го года рождения.

Командуя отрядом морской пехоты, Гурамишвили с боями прошел по тылам противника более тысячи километров — знаменитый поход! Он был стройный, среднего роста, с седыми висками. Удивительная сдержанность была видна во всем, но искры вдруг загорались и гасли в черных глазах и становились видны белки, желтоватые, как у тигра. Он напоминал мне известные стихи Баратынского:

— Помнится, вы задавались вопросом, — сказал он, когда, перебирая наградные листы, мы остановились на молодом командире БЧ-5, отлично показавшем себя со время последнего похода, — о том, кто же опишет эту войну, неожиданную для самого богатого воображения? Вот эти люди, наша молодежь. Уверяю вас, что будущий Лев Толстой сейчас дерется где-нибудь под Сталинградом. О, эти русские мальчики! Кто это сказал: «Дайте русскому мальчику карту звездного неба, и на другой день он вернет ее вам исправленной»?

Я спросил, почему он называет мальчиком двадцатилетнего командира БЧ-5, который уже три года служит на флоте.

— Ну, конечно, мальчик, — возразил Гурамишвили. — Во всяком случае, для нас с вами. Впрочем, когда я говорил о будущем Льве Толстом, я думал о мальчике пятнадцати лет. Я нашел его в селе Камень, в Брянских лесах, а потерял под Тулой. Хотите, расскажу?

— Еще бы!

— Обычно мы обходили села, — так начал капитан-лейтенант. — Слух о двухстах моряках, которые жгут мосты, рвут провода, которые под Ракитной разбили батальон отборной немецкой пехоты, разумеется, шел далеко впереди отряда. Но недалеко от Камня мы встретили партизан Сахарного завода, и они сказали нам, что в этом селе староста — из бывших краснофлотцев. Чорт возьми! Мы давно уже съели всех лошадей, выпили спирт, который вместе с медикаментами вывезли из Пинска под самым носом у немцев. Мы были голодны, как двести голодных чертей! А тут еще староста из краснофлотцев. Свой брат, моряк!