Рышард Клысь - «Какаду»

Он медленно покачал головой и еще раз окинул меня внимательным взглядом, остановившимся в конце концов на дуле пистолета, который я по-прежнему не выпускал из рук.

— Вы меня не поняли, — спокойно произнес он монотонным голосом. — Говоря о существующих между нами различиях, я имел в виду совершенно другое. Я не шовинист и признаю право на независимость любого, даже самого маленького государства. Каждого народа. Войны я рассматриваю как страшный катаклизм, по отношению к которому чувствую себя совершенно беззащитным. Я ни в чем не могу ему противодействовать. Меня заставили надеть этот мундир и сунули в руки оружие, а потом отправили сюда. Моего мнения никто никогда не спрашивал. Никто не считался с моими взглядами, и я даже не пытался притворяться, что меня хоть в какой-то мере волнуют проблемы войны, чуждые моим глубочайшим убеждениям. И вот я живу, наблюдаю и со дня на день жду конца войны, которая мне всегда была настолько чужда, что я даже как бы вовсе не принимал в ней участия, за исключением, разумеется, тех случаев, когда речь шла о моей жизни и мне приходилось стрелять в защиту собственного, находящегося под угрозой существования.

— Зачем вы мне об этом говорите?

— О, не пугайтесь. У меня вовсе нет намерения исповедоваться перед вами.

— Догадываюсь.

— Так вот, короче говоря, я хотел лишь сказать вам, что всегда был против войны, но это не значит, что мне удалось полностью выключиться из орбиты ее жестоких и абсурдных проблем.

— Это досадно.

Он поднял голову, рассмеялся и с горечью, тихо сказал:

— Вы насмехаетесь надо мной. Мне кажется, вы ничего не понимаете.

— Может быть!

— Почему вы избегаете разговора со мной? — спросил он серьезно. — Вы не думаете, что это может быть любопытно? В нашем положении мы можем позволить себе быть искренними. Что касается меня, то я по крайней мере не собираюсь скрывать свои взгляды.

Я не знал, что ответить, и предпочитал не признаваться в том, что этот разговор чрезвычайно раздражает меня, рассеивает внимание, мешает думать, а в тот момент я больше всего нуждался в тишине и покое, чтобы сконцентрировать все силы, необходимые мне для преодоления этого пути, на котором ждали нас еще две остановки, не считая конечной станции. Давала о себе знать и огромная усталость после недавних испытаний, в тепле хорошо обогреваемого купе меня стала одолевать вялость и огромное желание уснуть, а время от времени охватывало также чувство отрешенности и неотвратимости всего происходящего — ведь я был совсем один, и никто не мог мне помочь; это чувство полного одиночества так меня угнетало, что я с трудом мог скрыть то, что со мной на самом деле творится, меня удерживал лишь стыд и опасения выглядеть слабее противника, который, казалось, только и ждал, когда я каким-нибудь неосмотрительным жестом выдам истинное состояние своих нервов, любая неосторожность могла меня погубить, и мне ничего не оставалось, как по-прежнему создавать видимость, что я хозяин положения и только сознание собственного превосходства позволяет мне идти на небольшие уступки.

— Вас очень интересуют мои взгляды? — спросил я.

— А вас это удивляет?

— Правду говоря, не очень, меньше, чем на первый взгляд может казаться. Признаюсь, этот случай совершенно особого рода, я бы сказал — даже исключительный. Поэтому я отлично понимаю ваше беспокойство и любопытство. Должен, однако, вас порадовать — я так же, как и вы, непрерывно думаю о том, как для нас обоих закончатся вся эта история.

— Я не собираюсь вас провоцировать.

— Очень разумное решение, — сказал я с иронией. — Меня очень радует, что вы наконец пришли к такому выводу.

Майор снова легко и непринужденно рассмеялся, улыбка постепенно озарила все его лицо. Он заметил с выражением мягкой задумчивости:

— Все это не имеет смысла. Мир неизбежно идет к своей гибели. Если человечество не освободится из-под власти безумцев и не противопоставит себя их сумасшедшим намерениям, весь шар земной в ближайшее же время превратится в одно огромное кладбище.

— Это было бы еще не самое худшее. Если бы ваши прогнозы оправдались, не было бы по крайней мере ни победителей, ни побежденных. Кладбищу не присущи также классовые предрассудки. Согласитесь, было бы весьма забавно: вдруг огромные гробницы с надписью «Nur für Deutsche» или могильщики, которым нужно предъявить свидетельство об арийском происхождении предков покойника.

— У вас особое чувство юмора.

— Вы находите?

— На мой вкус, пожалуй, несколько страшноватое.

— Время, в которое мы живем, отнюдь не способствует безмятежным ассоциациям.

— Человек, однако, должен с этим бороться.

— Вы думаете, майор, что это возможно — заставить себя видеть проблемы мира в масштабах старых представлений? Сейчас, когда один человек нередко представляет для другого человека смертельную опасность?! Когда жизнь утратила всякую ценность! Когда смерть стала уделом всех людей! Нет ни часа, ни дня, чтобы мы не чувствовали угрозы собственному существованию. Во что превратили нас, людей, за эти несколько лет войны? В диких, затравленных животных, старающихся незаметно выскользнуть из расставленных на них силков. Мы живем в мире палачей и их жертв — тех, кто обречен на смерть и ждет исполнения приговора. Доказательств того, что это действительно так, не надо далеко искать. Достаточно взглянуть на нас обоих. Мы сидим в одном купе, разговариваем, делаем какие-то обезьяньи жесты, но ведь все это ужасно нелепо, когда знаешь, что в любую минуту я могу стать вашим палачом, а вы — моей жертвой, и наоборот, ибо мы оба обречены, хотя каждый из нас предпочел бы роль не жертвы, а палача.

Майор сидел, низко опустив голову.

Казалось, в полной сосредоточенности он размышляет о каких-то своих личных делах, но потом он выпрямился, поднял голову и посмотрел на меня.

— Теперь я знаю, почему вы это делаете! — сказал он тихо.

— Я не хочу терпеть унижений.

— Ага, значит, только это?

— Вы удивлены?

— Я думал, что ваша деятельность продиктована прежде всего патриотическими побуждениями.

— Извините, но это звучит слишком наивно. Сейчас уже всем известно, что патриотизм — понятие весьма относительное. Уверяю вас, что у нас в стране по меньшей мере процентов девяносто населения считают себя патриотами, но, раскрой я перед ними свои убеждения, половина из них была бы против меня.

— Следовательно, свобода на свой страх и риск?

— Я не могу жить с клеймом раба.

— Вы анархист?

— Нет.

— Это странно.

— Почему?

— Сначала вы говорите, что не являетесь патриотом, во всяком случае в общепринятом смысле этого слова, следовательно, свобода народа не основной мотив в той деятельности, которой вы заняты с риском для жизни, а потом заявляете, что вы не анархист; значит, не факт непризнания вами существующего в мире порядка стал основной причиной действий, которые в любой момент могут вас погубить. Таким образом, следует предположить, что существуют еще какие-то мотивы, которые заставили вас выбрать столь опасный и рискованный для вас вид бытия.

— Если выбирать из двух зол, то я предпочитаю быть палачом, а не жертвой, терпеливо ожидающей исполнения смертного приговора.

— Палачи тоже обречены на гибель.

— Парадоксально, не правда ли?

Майор кивнул головой, его голос, когда он снова заговорил, стал еще глуше и беззвучнее.

— Не знаю, чем вы занимались прежде и кто вы на самом деле. Но если бы я был на вашем месте, если бы обстоятельства так сложились, что я не должен был бы носить этот мундир, один вид которого приводит в бешенство население всей Европы, я бы, вероятно, согласился на любую работу, даже работу каменотеса, лишь бы дожить до того дня, когда наконец кончится этот ад, это сверх всяких сил бесчеловечное время…

— Каменотесы тоже обречены на смерть.

— Ох, не надо преувеличивать. Есть же в конце концов какая-то группа людей, которые вне всяких подозрений у властей?

— Увы. Я знал двух каменотесов, которые были повешены только за то, что из склада каменоломни, где они работали, исчезло несколько килограммов динамита.

— Выходит, все под угрозой?

— Да.

— Действительно временами не хочется верить, что все это происходит на самом деле.

— Мир, в котором мы живем, — дом умалишенных.

— И несмотря на это, все идет своим чередом, словно в действительности ничего страшного не происходит.

— Конечно. История повторяется. Земля вращается вокруг Солнца. По-прежнему существует четыре времени года. В сутках насчитывается двадцать четыре часа, день сменяет ночь. Этого никто и ничто не в состоянии изменить. Земля кружилась вокруг Солнца даже тогда, когда инквизиция заставила Галилея отречься от своих утверждений о круговращении небесных тел.