Леонид Бехтерев - Бой без выстрелов
Венцель уставился серыми немигающими глазами в глаза Ковшова. Тот выдержал тяжелый взгляд. Венцель перевел глаза на дверь, не спеша подошел к ней, опустил защелку замка.
— Я понял, господин Ковшов: вы боитесь партизан и чекистов. Не бойтесь, все сохраним в тайне.
Венцель прошел к столу, взял из стаканчика карандаш и подал Ковшову. Еще не понимая, чего от него хотят, Ковшов взял карандаш.
— Отметьте командиров, политработников, коммунистов, чекистов. Не пишите — только птичка или точка. Большего не требуется.
— Господин Венцель, мне негде ставить птички, — ровно и спокойно ответил Ковшов, кладя карандаш на стол. — Уверяю вас, что тех, кто вас интересует, в больнице нет.
Снова и снова Венцель возвращался к вопросу о командирах, политработниках, комиссарах, но Ковшов стоял на своем. Немец нервничал, вскакивал со стула, то и дело напоминал об ответственности, но его собеседник упрямо стоял на своем: «Нет, эвакуировали раньше, ни одного не осталось…»
Венцель устал от беседы, но не хотел признать себя побежденным. Подумав, он коротко сказал:
— Сдайте списки в полевую жандармерию.
— Где она находится, господин Венцель? — не выдавая радости, спросил Ковшов.
— В «Савое».
Собрав списки в папку, завязав тесемки, Ковшов попрощался с Венцелем и вышел на улицу.
Нервное напряжение проходило. Ковшов почувствовал, что ноги стали ватными. Он вошел в парк и присел на скамейку. Отдых после разговора с Венцелем был необходим. Тем более, что предстояло новое испытание.
В «Савое» все повторилось почти полностью. Только карандаша здесь в руки не давали. Час продолжалась до одурения однообразная беседа: «Есть?» — «Нет». — «Есть»? — «Нет». Процедура была еще более утомительна оттого, что велась через переводчика, бесцветного, с бегающими глазами типа.
Из жандармерии Ковшова со списками направили к коменданту города.
Майор Бооль занял кабинет на третьем этаже гостиницы. Рядом, в трехкомнатном номере, он и жил.
Сопровождавший Ковшова солдат что-то сказал дежурному. Тот поднялся и показал Ковшову знаками: иди! Он привел его в приемную, к женщине, сидевшей за маленьким столиком.
Женщина посмотрела на Ковшова и улыбнулась:
— Садитесь, господин…
— Ковшов.
— Ах, так вы тот Ковшов, о котором все говорят? Главный в Красном Кресте?
— О чем говорят — не знаю, но я действительно являюсь главным врачом больницы Красного Креста… Разрешите представиться полностью: Петр Федорович Ковшов.
— Симонова Фаина Трофимовна. Секретарь и переводчик майора Бооля, — после небольшой паузы назвалась женщина, пригласив Ковшова сесть.
Поклонившись, Ковшов сел.
Улыбка, первое за день приглашение сесть ослабили душевное напряжение. Ковшов тоже улыбнулся.
— Вы русская?
— Да. Почему вы спросили об этом?
— Очень хорошо говорите по-русски и предложили мне сесть. Где я нахожусь?
— В приемной военного коменданта города майора Бооля. А разве вы не знали, куда идете?
— Меня вели. Утром был в «Ударнике», а какое там учреждение — не знаю…
— Так и не знаете?
— Чему удивляться? Власти новые, незнакомые, немецкого языка не понимаю — откуда мне знать?
— Вы были в гестапо… Слышали о таком учреждении?
— Слыхал… Догадывался, но не был уверен.
— Почему?
— Не только там, всюду допытывались, кто из раненых — командиры, политработники, коммунисты.
— А сюда зачем вас привели?
— Да вот со списками раненых хожу весь день. Требуют офицеров, коммунистов, а у нас их нет. Уж и не знаю, нужны ли кому эти списки. Рядовыми и беспартийными никто не интересуется, кроме нас, врачей.
Симонова пристально посмотрела на Ковшова и, повернувшись к окну, медленно и тихо произнесла:
— Большое вы задумали. Но не дадут вам довести его…
— А что делать? Я же врач… Видели бы вы, что творилось на вокзале.
— Видела и… понимаю…
— Когда же вы успели? — спросил Ковшов. Мелькнула мысль, что Симонова по заданию фашистов заранее все высмотрела, вынюхала.
— Здесь я уже полгода. Эвакуирована из Ленинграда.
Ковшов едва удержался, чтобы не крикнуть: «Какой же черт понес тебя на службу к врагам?» Разговор прервался. Симонова встала, прошла в кабинет коменданта. Кто эта женщина? Что заставило эту хорошенькую молодую брюнетку сидеть в приемной гитлеровского коменданта? Какие мысли скрыты в ее голове под кокетливой прической? Дорого бы дал Ковшов, чтобы прочитать их.
— Господин комендант просит вас, — сказала Симонова, стоя в открытых дверях.
Ковшов поднялся и прошел в кабинет. Симонова закрыла дверь и села у стола коменданта. Ковшов достал списки из папки и положил на стол.
— Господин комендант спрашивает, почему принесли эти списки ему?
Ковшов рассказал о посещении гестапо, о беседе с Венцелем, о разговорах в жандармерии, заявив, что все интересуются офицерами и коммунистами, которых нет среди раненых — они эвакуированы в первую очередь.
Комендант невозмутимо слушал слова перевода. Потом через Симонову сказал:
— Вы утверждаете, что ни офицеров, ни коммунистов нет. А если проверить, то они, возможно, окажутся?
Ковшов сказал, что господин Венцель предупредил его об ответственности вплоть до расстрела за обман немецкого командования. Больница общества Красного Креста рассчитывает на гуманное отношение к раненым со стороны оккупационных властей и ничего не скрывает.
— Мы будем рады, если немецкие власти проверят и сами убедятся, что больница общества Красного Креста не преследует никаких политических и военных целей… Она взяла на себя заботу о несчастных, брошенных в городе. За те семь дней, когда в городе не было ни советских, ни германских властей, половина из них умерла бы от голода или от ран, если бы Красный Крест не принял на себя попечение о них.
Комендант, выслушав перевод, минуты две что-то говорил Симоновой, потом звонил по телефону. Закончил разговор и, положив трубку, кивком головы отпустил Симонову.
— Пойдемте, господин Ковшов.
Петр Федорович вышел в приемную первым. Повернувшись, он увидел, что Симонова вынесла из кабинета и списки.
— Заберите с собой. Может быть, вам они еще пригодятся.
Ковшов молча взял листы и, не торопясь, уложил в папку.
Симонова проводила его до коридора.
— Вы меня осуждаете? Не отрицайте, я же вас понимаю… Мне жить хочется, красиво жить…
Ковшов молчал, ожидая, что же еще скажет Симонова.
— Говорят, в вашем госпитале…
— Простите, у нас не госпиталь, а больница.
— Ай, какая разница! Пусть больница… Говорят, у вас в больнице всего полно…
— Что вам нужно?
— Хотелось бы хороший диван…
— Скажите адрес, я вам пришлю.
Ковшов, записав адрес, откланялся. И уже когда пошел к лестнице, Симонова пригласила:
— Заходите, если что нужно. Кстати, бургомистр и полиция что-то против вас имеют…
14
Дверь в его кабинет была открыта, и Ковшов услышал незнакомый голос еще на лестнице, а потом и увидел говорившую — пожилая женщина стояла, прислонившись к дверному косяку. Говорила взволнованно, часто утирая слезы, сморкаясь в платок. Ее слушали врачи и несколько сестер. Ковшов остановился, слушал, не входя в кабинет.
— … Вы не представляете, что они вытворяют! — рассказывала женщина. — Три дня прошло, а жить надоело. И при царе такого не видывали. Врачей и медсестер, что собрали на работу, заставляют помойки чистить. Ихняя медсестра, Минна прозывается, избила сестру Буримову, а все санитарки ее синяки носят. Не поверите, даже кусает. Как зверюга лютая налетает — и бьет, и кусает. Ну, право, волчица бешеная. И глаза страшные делаются… Пожаловались старики начальнику госпиталя (название его и выговорить трудно: какой-то обер-артц, Геллер по фамилии), так он вызвал фельдфебелей и приказал выпороть стариков — повара Мидулина, сторожа Мирошниченко, истопника Федоровского. Мидулин сознание потерял, едва выходили его. Фельдфебели с плетками ходят, чуть что — через плечо вытянут, а если не увернешься — и по глазам достанется.
Женщина часто всхлипывала. Ей дали воды. Сдерживаемые рыдания сотрясали ее, стакан дрожал в руке, вода расплескивалась. Усадили на стул. Все молчали, подавленные рассказом.
Немного погодя, женщина снова заговорила:
— К чему придрались — не знаю, но напустились на столяра Мигаля. Геллер приказал выпороть его. Фельдфебели схватили старика, вытащили на улицу, на ступеньках у входа начали истязать. Он худенький, дряхленький, а они — хоть вместо трактора в плуг впрягай — порют… Отмучился страдалец.
— Умер? — спросил кто-то.
— Умер.
Женщина опять заплакала.
Ковшов вошел в кабинет, строго спросил:
— Что здесь, господа, происходит? Политбеседу устроили?
