Михаил Колесников - Большие расстояния
Брызнул луч солнца. Вот его край высунулся из-за плоской вершины. Резко прозвучал в утреннем воздухе призывный звук горна. И неожиданно застрекотал пулемет, гулкое эхо разнеслось по горам. Видимо, нас заметили. К плотине, пригибаясь, бежало до сотни солдат, желтых, будто цыплята. Застрочил пулемет с другой стороны. Желтые фигурки залегли.
Пока Чумаков удерживал японца, я остервенело вгрызался саперной лопатой в неподатливое тело плотины. Здесь должен быть взрывной колодец. Здесь!.. А может быть, и не здесь, а в другом месте?.. Сперва я копал лежа, а затем, забыв об опасности, встал на колени. Выворачивал черные глыбы и швырял их в стороны. Некогда было задумываться, почему плотина до сих пор не разлетелась на куски от взрыва. Нужно было вгрызаться, вгрызаться… Я выгребал кровоточащими пальцами острые камни, снова хватался за лопатку и вонзал ее в цемент, не замечая, что ногти содраны, а на ладонях вздулись водянистые мозоли. Хрустнул черенок. Я с недоумением повертел его и бросил:
— Возьми мою!
Схватив лопату Чумакова, снова принялся за дело. Следовало действовать осторожнее, чтобы не лишиться и последней лопаты. И все же, разгоряченный до крайности, натужно ухая, я со всего размаху всаживал звенящую сталь в плотную серую массу. Грохот стрельбы все усиливался. А может быть, в эту минуту где-то в глубине бетонного каземата к рубильнику подошел японский офицер или солдат. Стоит только нажать на рукоятку рубильника — и вся эта возня на плотине потеряет всякий смысл… Понимал это и солдат Уно. Ему вынули кляп изо рта, и сейчас, дрожа всем телом, он поторапливал сержанта, тянулся к лопате:
— Хаяку, хаяку!..
Чумаков отпустил его, и теперь мы втроем расширяли воронку. Что-то блеснуло. Я наклонился, взял в ладонь толстые провода в металлической оплетке.
— Ну-ка, Иван! Пальцы свело…
Пододвинувшись к краю воронки, Чумаков сжал ножницами проводник. Мы с Уно затаив дыхание следили за ним. Развернуться было невозможно, но Чумаков, изловчившись, перерезал провода.
— Все! — сказал он громко. И даже солдат Уно, забыв, что он пленный, повторил:
— Все!
Лицо японца сияло такой радостью, что Чумаков, не удержавшись, похлопал его по плечу:
— Ероси, ероси!
Когда бой затих, а в амбразурах дотов появились белые флаги, мы спустились с плотины. Капитан Фукада вывел из подземелья остатки гарнизона.
К своему удивлению, здесь же я заметил заместителя командира отряда капитана Юркова; а ведь известно было, что до этого капитан шел в боковом охранении. Юрков держал в зубах огромную самокрутку из газетной бумаги и так затягивался дымом, будто вовек не курил. Рядом стояли пленные. Низкорослый, ссутулившийся капитан Фукада, подобострастно улыбаясь, протянул Юркову свою трубку. Он кланялся, обнажая крупные зубы и почтительно шипя. По-видимому, ему до конца хотелось казаться джентльменом. Это была замечательная трубка, выполненная из бронзы и перламутра в виде смеющегося льва. Из веселой пасти льва торчал красный изогнутый язык. На широкой груди его виднелись золотые иероглифы, по-видимому им владельца. Юрков взял трубку, несколько мгновений недоуменно рассматривал ее, затем легонько дал ей щелчка. Трубка упала к ногам Фукада. Солдаты рассмеялись.
На плащ-палатке лежал лейтенант Плавильщиков, голова его была перевязана бинтом, сквозь который проступало темное кровяное пятно. Он был без сознания, ухаживала за ним Цзинь Цю.
— Кандыба и Григорян! Доставьте лейтенанта в расположение отряда, — распорядился Юрков. — Несите осторожнее. Вам поможет Цзинь Цю. Ничего страшного — царапнуло…
Поднялось большое красное солнце. Глубокие тени, точно провалы, еще некоторое время чернели на западных склонах гор и в низинах, а потом и они исчезли. Со стороны долины доносился знакомый рокот: это шли танки. Было хорошо видно, как колонна бронированных машин поднимается по крутой дороге к перевалу Ширэдабан.
…Месяц спустя после событий у озера Сандзу наш отряд возвращался на Родину.
Мы отправились в полевой госпиталь навестить лейтенанта Плавильщикова. Офицер уже ходил по палате. Мы долго беседовали, вспоминали подробности боя. Когда собирались уходить, лейтенант задержал мою руку:
— А не знаете, что сталось с тем пожилым китайцем, отцом Цзинь Цю?
Я улыбнулся:
— Выходили старика, санитары говорили. Вот на обратном пути, может, снова завернем в Цзошаньпу.
Глаза лейтенанта потеплели:
— Что ж, передайте Цзинь Цю привет от меня. Она стала для меня сестрой. А сердце я навсегда оставил в горах Большого Хингана…
Чанчунь.
МЫ ТОРОПИЛИСЬ ДОМОЙ
Может быть, кому-нибудь из вас доводилось бывать в памятном сорок пятом году в Мукдене или Шеньяне? Неподалеку от вокзальной площади находился тогда огромный дансинг-холл, куда мы и забрели по пути на поезд. Мой приятель, младший лейтенант Ивашкин, Герой Советского Союза, считал, что не мешает подкрепиться перед длинной и утомительной дорогой: мы навсегда покидали Маньчжурию. Зал утешал в загадочном сумраке. Лучик света, падавший на вращающуюся зеркальную люстру, создавал удивительный эффект: казалось, что со свода тихо падает снег. Оркестр наигрывал что-то гавайское. Бесшумно скользили пары. Заняв уединенный столик, мы кликнули официанта. На зов явился мальчуган лет двенадцати в сильно поношенной куртке и стоптанных башмаках. Он робко приблизился к столу и замер, ожидая заказа. У него были русые спутанные волосы и большие глаза, в которых, казалось, застыл какой-то безмолвный вопрос.
— Ты — русский? — резко спросил Ивашкин.
Лицо мальчика болезненно передернулось.
— Да, я русский… — почти шепотом произнес он и опустил глаза. А потом торопливо добавил: — Не беляки мы… Дед КЧЖД строил. А потом застряли. Матка померла два года назад, а тятьку нипонцы летось забрали. Сказывают, сгинул в тюрьме.
Заказав ужин, мы закурили и надолго замолчали. Первым нарушил паузу Ивашкин.
— Странная судьба у русских эмигрантов, — сказал он. — Жизнь разметала их по всему свету, точно буря опавшие листья. От хорошей жизни на Мариинские острова не поедешь! А сколько их в экваториальной Африке! Это, так сказать, русские культуртрегеры. Строят элеваторы, электростанции, заводы, отели, проводят шоссейные дороги. Иные коротают век где-нибудь на Филиппинах, женятся на туземках, скупают копру, разводят свиней… Вот ты скажи: а идея, идея этой ничем не оправданной жизни, где она? Много раз приглядывался я к ним. Вроде русские люди, такие же, как мы с гобой, а чего-то недостает им. Чего? Ведь уже народилось новое поколение, которое и знать ничего не знает о грехах отцов…
— Жизнь научила их унижаться, — высказал я свое мнение. — А это наложило свой отпечаток.
— Пожалуй, ты прав. Но русскому человеку нелегко научиться подобным вещам. А куда бы тебе, например, хотелось поехать сейчас? — неожиданно спросил он. У Николая Ивашкина была манера как бы мимоходом задать не относящийся к теме разговора вопрос и таким образом вывести собеседника «на чистую воду».
Я усмехнулся и, чтобы его подзадорить, невозмутимо сказал:
— На остров Таити. Говорят, самое красивое место на земле… или куда-нибудь на Гавайи. Рай среди океана: ананасы, бананы…
— А я на Волгу хочу. Карасей ловить. К чертям Таити! На родину — вот куда я рвусь. Там и воздух чище, и жизнь настоящая.
Когда Ивашкин был в ударе, он любил поговорить. А сегодня он был в ударе. Одна мысль, что мы уезжаем в Хабаровск, настраивала его на лирический лад.
— А ты, молодой человек, куда хотел бы? — повернулся он к мальчику-официанту, безмолвно стоявшему с подносом.
— Я поеду в Харбин, только вот немного денег заработаю… А там дойду до советского консула, чтобы в Россию пустил.
Ивашкин довольно рассмеялся.
— Видал! Таити, Таити, — передразнил он. — На Таити французы тюрьму выстроили, самую большую во всей Океании. Вот тебе и рай среди океана!
— А что тебе делать в России? — допытывался Ивашкин.
— Я хочу посмотреть на русскую землю. Ведь родина там!.. Так и тятька говорил… — чистый голос мальчика внезапно задрожал.
Ивашкин затянулся дымом сигареты и задумался. Ужинали молча. Когда расплатились, младший лейтенант сказал:
— Вот что. Как звать-то тебя? Пашка… Вот что, Пашка, отнеси-ка выручку своему хозяину, а потом — сюда, живо! Пальтишко у тебя есть? Нет? Ладно. Как-нибудь обойдемся. Денег ты тут все равно не накопишь. Отвезем тебя в Харбин на свой солдатский счет. А там видно будет.
Решение было в духе Ивашкина.
— Это ты зря… — пожурил я. — Некогда нам в Харбине задерживаться. И так успеть бы добраться к сроку… Удивляюсь я тебе, Ивашкин, жалостливый ты какой-то стал. А ведь под Хайларом дрался как черт и никого не жалел.
