Владислав Бахревский - Голубые луга

— Удержу! — Цура обхватил мизинцем свободное место.

Живой качнул биту, Цура побелел от напряжения, заскрипел зубами, контуженная голова его задергалась, но удержал.

Все смотрели на Живого: убьет он Цуру или нет.

— Силен! — сказал Живой. — Ладно, наши вадят.

Поглядел на Федю.

— Ты у кого?

— У меня пары нет, — пролепетал Федя.

Это была страшная ложь и предательство. Когда делились и Федя искал и не находил себе пару, он увидал Кука. Кук стоял возле бузины, и видно было: ему тоже хочется играть. Он даже махнул Феде рукой, а Федя не увидал Кука. Федя, может, и верит, что отец у Кука не предатель, а Живому попробуй объясни. Узнает, что Федя с сыном «предателя» дружит — обоим «пиской» щеки разрисует.

— Эй, пацаненок! — крикнул Живой Куку. — Топай сюда.

Кук подбежал.

— Ты будешь за Цуру, а ты — за меня.

— Нет, — сказал Цура, — Федя со мной.

— Як Живому, — у Феди даже слезы навернулись на глаза.

Как хорошо было играть в команде Живого! Живой поймал «свечу», и теперь его команда бегала. Федя расхрабрился, чтоб не дать «свечу», пробил в землю и кинулся бежать в «город». Цура был на подаче, он быстро подобрал мяч и догнал Федю. Федя испугался, сейчас его «осалят», и Живой тогда ему задаст, из-за него всей команде вадить. Цура сильно замахнулся, а кинул тихонько и промахнулся. Всем было видно — нарочно промахнулся. И зря. Его команду завадили Живой всегда мог выручить и выручал, попасть в него никак не могли.

Наконец удача посветила Цуре. Противники били плохо, все остались на кону, а чтобы получить право на удар, нужно сбегать в «город» и вернуться на кон.

— Нехай, — сказал Живой, — у меня три удара. Первый — все в город, второй — все назад, третий — я бегу туда и обратно.

Взял биту двумя руками, Цура подкинул мяч. Вжик! — бита свистнула по воздуху.

— Мимо! — вздохнула команда Цуры.

— Подкидывай! — приказал Живой.

И снова тоскливый пустой посвист.

— Мимо!

— Нехай! — сказал Живой. — В третий раз не промахнусь. Бегите все в город и стойте, выручать буду сам.

Замах, удар, мяч вонзился в небо и повис там, терзая притоптывающую от нетерпения команду Цуры. Братва Живого успела перебежать в «город», но назад никто не вернулся. Мяч перебросили Цуре, а он был зол от постоянного невезения.

— От души вмажу! — пообещал.

— Нехай! — сказал Живой. — Выручать буду сам. Никому не соваться из «города».

И на глазах стал хищным. Глядит на Цуру, но и затылком видит. Перешагнул черту, замер. Замер, да не застыл, весь как бы дрожит, от ветра увернуться готов.

Цура шаг вперед, Живой два шага навстречу. Цура еще шаг, Живой опять два. Глазами на мяч, понял — Цура сам будет салить, не перекинет.

Все позабыли, что они тоже играют, смотрели, ждали.

Слава неуловимого живчика, само прозвище Живого пошло в народ со Старожиловского базара. Стырил Живой буханку хлеба. За ним погнались, окружили. Живой метнулся туда, где поджидали его два милиционера и мужик, потерпевший. На мужика-то и кинулся Живой: «Порежу!» Тот присел, живот жалко, спину подставил. А Живой скакнул мужику на спину, и, как с горы — колобком под руками милиционеров…

Ну где ж было Цуре такого обхитрить? И Цура не хитрил. С трех шагов запустил каучуковым, тяжелым, как булыжник, мячом со всего Цуриного плеча. В живот метил, чтоб ни подпрыгнуть, ни пригнуться. А Живой-таки взлетел — кошачья порода. Так все и должно было быть, и никто не обратил внимания, что в миг броска распластался в воздухе маленький Кук. Мяч прилип к его рукам. Кук прокатился по земле, вскочил и кинул мяч Живому вдогонку. Живой на кон шагом шел. Мяч врезался ему промеж лопаток. Словно пружинка лопнула, взвился Живой, развернулся: глаза белые, и нож в ладонь из рукава уже скользит. Сразу увидал, кто мячом кинул. Засмеялся, пот вытер со лба.

— Быть тебе, парень, уркаганом.

— Нет! — крикнул Кук.

— Ты что-то пропищал? — спросил Живой.

И все замолчали. Кук стоял там, откуда бросил мячом.

Цура прошептал: «Беги!» Но Кук не убегал.

— Люблю смелых мальчиков! — пророкотало, как с небес.

Все повернулись на голос и увидели: под кудрявыми кустами бузины сидит сам император — Неживой прибыл в Старожилово.

— Ведра готовить? — просиял Цура.

— Спеши! Солнце сядет — поведу.

Это значило: поход на вишню состоится.

Кто побежал готовиться к ночному походу, кто к Неживому подсел, Федя подобрал мяч и пошел домой. Вернее, он только показал всем, что идет домой, а сам, как его не видно стало, кинулся догонять Кука.

Кук заставлял себя не торопиться, но то и дело оглядывался: не гонятся ли за ним.

— Ярослав! — крикнул Федя.

Кук вздрогнул, оглянулся.

— Ты пойдешь за вишней?

— Нет.

— А я пойду! Только не знаю, как дома сказать. А если не сказать — искать будут.

Кук не дослушал Федю, пошел своей дорогой.

— Трусишка! — крикнул Федя со всей злостью.

Кук не остановился, не отозвался.

— Кук! — заорал Федя. — Ку-ук!

Кук поднялся на крыльцо своего игрушечного домика, дверь открылась и закрылась. Федя сел в траву. Погано ему было. Сам разве он может сказать хоть слово поперек Живому? И как теперь быть с ночным походом по вишню? Не пойдешь — дружбу Живого потеряешь, а пойдешь — дома пощады не жди. Да и не то страшно, что выпорют, искать всю ночь будут, плакать будут, в речке будут искать и уж, конечно, отец всю милицию на ноги поднимет. А сынок и пожалует с вишней. Конечно, вишню можно выбросить, но как бы милицию на след не навести. Цура, правда, говорит, что когда Неживой в Старожилове, ни одного милиционера на улице не увидишь. У сторожей ликеро-водочного винтовки, а все равно боятся Неживого. Каждый год приводит он старожиловских в сады собирать вишню, и никто не мешает нашествию.

Федя прибежал домой положить мяч, запастись хлебом, ведром и для того, чтобы показаться, а заодно намекнуть Феликсу, чтоб на реке его не искали: не дурак он — по ночам купаться. Мать с отцом уехали, тетя Люся была в столовой. Бабку Веру можно в расчет не брать, и Федя, прихватив ведерко, направился на задний двор.

— Куда? — спросила бабка Вера.

Федя сделал вид, что не расслышал. Толкнул дверь, и вдруг холодные жгутики-пальцы больно сдавили запястье.

— Никуда ты не пойдешь! — белые губы у бабки Веры вытянулись в ниточки.

— Отпусти! — Федя рванулся: не тут-то было. — Отпусти! — Федя топнул ногой. — Нахлебница!

Он выбрал самое потаенное, самое злое и несправедливое слово.

— Я тебя не отпущу, — глаза у бабки Веры были спокойные.

Она вдруг оторвала Федю от земли, втолкнула в комнату и затворила на двери задвижку.

— Я — в окно! — закричал Федя в ярости. — Старуха проклятая!

— За все мои обиды богу ответишь, — сказала бабка Вера, зажгла самодельную свечку под иконкой — была в ее углу серебряная, с ладонь, икона богоматери — опустилась на колени, упала седой головой на руки и заплакала.

— Господи, за что же ты караешь меня! Господи, пощади!

Плач бабки Веры расплющил Федю. Все его геройство обернулось киселем, вся жизнь стала киселем, кислым, липким.

Нагрубил бабке Вере, а ведь боялся идти за вишней. В садах сторожа, овчарки, да и сам Неживой страшнее цепного пса. В глубине души рад был Федя тому, что его заперли в комнате, но вместо того, чтоб спасибо сказать, все самое злое шваркнул на седую голову бабки Веры. Бабка гордая, властная, а на старости лет уготовано ей по чужим углам скитаться, свой дом был, да сгорел. Война с насиженного места турнула.

За темными окнами позванивали ведра, старожиловцы собирались возле дома Цуры.

Пришла с работы тетя Люся. Привела Милку и Феликса. Тетя Люся брала ребят в столовую «малешко подкормить», но Федя знал — малышей она с собой таскает не потому, что добрая, а потому, что хитрая. Вечером тетя Люся выручку несет. Только не своими руками. Деньги она прячет за пазуху Феликсу или Милке. Если «встретят», сумку будут отнимать. В сумке тоже деньги, серебро и медь, бумажных самая малость, для отвода глаз.

Тетя Люся, конечно, не виновата, что на ночь глядя из банка за выручкой не приезжают, что нет в буфете несгораемого ящика, но она радуется этому. Дрожит, но радуется.

Тетя Люся умеет торговать, все это знают, рядом с сахаром — ведро воды поставить. Бумаги, когда взвешиваешь — не жалей, хорошо еще под весы пятачок подложить, толкнуть невзначай чашечку весов — вот и набежит.

— От них не убудет, а мне дочь растить, — говорит тетя Люся. — Одна теперь. Я не зарываюсь. Помалешку капитал наживаю.

Милка с порога закричала на весь дом:

— А мы котлет принесли!

— О таких вещах не шумят! Федя, опусти шторы. Не люблю голеньких окошек.