Анатолий Азольский - Севастополь и далее
Сладкая жизнь Промысловки
На Витебском вокзале столкнулись две семейные пары, Кузовкины и Суспекины. Жены взвизгнули, обнимаясь и плача, мужья — в штатском, очень серьезные — отступили на шаг, не веря тому, что в многомиллионном городе судьба свела их после пятилетней разлуки: Кузовкин служил теперь на Севере, Суспекин — во Владивостоке. Все эти годы под День Флота обменивались открытками, и каждый со светлой тоской вспоминал жизнь в Промысловке. Квартиры рядом, дверь к двери, и текла как бы общая семейная жизнь в поселке, который когда-то был базой промыслового флота, а потом приютил офицеров подводных лодок, эсминцев и крейсеров.
Жены еще не осушили слез, как увидели — мужей-то нет! Но твердо знали, где могут те находиться. По пути в ресторан перебросились самыми существенными сведениями: мужья — уже капитаны 3 ранга, дети (родившиеся почти одновременно) пошли в седьмой класс.
— Вы-то как здесь, в Ленинграде?
— Из Пушкина едем. Культуры хватанули немножко. А вы?
— Туда решили мотануть. В отпуске все же.
— Да бросьте вы… Культура осталась в Промысловке. Помнишь, что творилось 1 сентября?
Вновь обнялись и всплакнули. Промысловка, считай, на широте Анапы (острили: «Широта крымская, долгота колымская»), в первый день сентября светило не яркое, но теплое солнце, весь поселок с утра в радостном ожидании праздника, все люди на улицах, играют флотские оркестры, корабли с флагами расцвечивания — и дети под надзором взрослых степенно, с цветами, шествуют в школу. А учились — как учились, с каким азартом! И культура, какая культура! На КПП всех гарнизонов Тихоокеанского флота рявкали: «Ваши документы!», а в Промысловке вежливо: «Прошу предъявить ваши документы…» Один — подумать только! — один милиционер на весь поселок. Да и тот не нужен: если что и случалось, то патрули звали. Чистота повсюду, матросики, на гауптвахту попавшие, по утрам с вениками по улицам похаживали.
Мужья, разумеется, уже сидели в ресторане и тоже вспоминали Промысловку, кафе «Одуванчик», где офицеры просаживали много денег и которое поэтому получило разговорное название «Продуванчик». Заказали водку в обычной норме: мужчинам по триста, женщинам по двести. Принесли ее тут же. Выпили.
— Как там у вас, в главной базе? — поинтересовался Кузовкин.
— Да как везде… Плановые ремонты, выходы в море по плану, дежурства, боевые дозоры и так далее. Скукота. Я, правда, торчу сейчас на берегу, никак не отчитаюсь за патрон.
— Какой еще патрон?
— От ТТ, пистолета… Я этому Вальке морду бы набил за этот патрон.
— Какому Вальке?
— Грибовских. Он накануне выхода в море пальнул из пистоля, а патрон на мне висит. Таскают по всем следователям. Уже третья статья в уголовном деле прибавилась.
Северянин Кузовкин долго прожевывал мясо, раздумывая над загадкой: да чтоб на подводной лодке офицера допрашивали за какой-то патрон от пистолета — быть того не может!
Но что-то определенно с этим патроном связано, потому что Суспекин — стоило ему заговорить о патроне — разительно изменился: глаза потускнели и в них заколотился в испуге какой-то вопрос.
— А Валька — какое отношение к патрону и пистолету имеет?.. Или я путаю? Грибовских-то, помнится, из БЧ-5, да? Мальчишка у него забавный, небось в школу уже пошел.
— Ага. У него и дочка родилась перед самым походом. В честь ее он и саданул в воздух из ТТ.
— У нас на Севере, — сказал Кузовкин, разливая водку, — тоже свои идиоты. Но чтоб за патрон таскать к следователю… Ну, за пистолет, понимаю, все-таки личное оружие, у меня его на крейсере, кстати, нет, надо — так беру у арсенальщика. Да и у вас на лодках всегда так было. Так что с пистолетом? Нашелся он?
— Нашелся. Подняли. Вместе с лодкой.
Кузовкин отложил вилку и недоуменно уставился на Суспекина.
— Слушай, это не с твоей лодкой было ЧП? Какие-то слухи докатились до нас, но толком никто ничего не знает. Сам понимаешь, секретности на флоте хоть отбавляй.
— Да утопли мы. Но, как видишь, я еще живой, пока, если не посадят за патрон. Какую-то баллистическую экспертизу проводят, хотят доказать, будто я струсил.
Вилка все-таки цапнула кружок колбасы — после того, как все четверо выпили по стопке. Еще о чем-то хотел спросить Кузовкин, но передумал, махнул обреченно рукой: да ладно уж, чего тут уточнять, все равно без бутылки не разберешься.
— Володька твой — как учится?.. — спросил. — Отличник? Пора уж думать, куда его определять.
— А что думать-то? По военно-морской линии пусть идет. Корабельным электромехаником станет.
— Ну ты даешь… В минеры его! По твоим стопам! Или в штурмана.
— Не. В училище пойдет, какое кончал Валька. Они все, которые из училища имени Дзержинского, умные, не пропадут никогда. А Валька еще и с отличием кончил.
Еще раз глянув на друга, Кузовкин подозвал официантку, заказал дополнение к выпитому. Спросил:
— Так что у вас там произошло?
— А ничего. Обычная история. Лодка к выходу в море готова не была. О чем командир и доложил. Но все равно командующий приказал выходить. Ну и вышли. И не вернулись…
Женщины ловили каждое слово мужчин и продолжали вспоминать Промысловку. Однажды привезли из Владивостока арбузы, целую машину, да разве на всех напасешься, и Суспекина успела купить три арбуза, себе и Кузовкиным, два несла, прижав к животу, а третий катила перед собой, как футбольный мяч, — смеху-то было сколько, смеху! И радости. Один арбуз забрали с собой на пляж, туда автобусом ехать надо, зато раздолье какое, океанская ширь, а коровы забредут в воду и жуют ламинарии, водоросли такие…
Женщины счастливо рассмеялись, до сих пор в них держалась радость от арбузов. И смех донесся до лепнины на потолке гулкого и пустынного в этот час ресторана, до официанток, которым редко доводилось внимать чистому, неводочному веселью.
Мужчины расплатились, пошли звонить кому-то к автоматам, жены шли позади, остановились. Экскурсия по пушкинским местам сама собой отменилась. Кузовкина сказала уже на проспекте:
— Училище тут рядом, подводного плавания, Ванька твой учился там, заходил туда?
— Есть у него время… Еле в отпуск отпросился. Дознаватели, следователи… Слушай, почему в Промысловке этих дознавателей не было?
— Потому что детей там много!..
Что верно, то верно. Обилие детей, под ногами ребятишки путались, от мельтешащей детворы все добрело вокруг. Однажды мамаши выкатили коляски со своими чадами на улицу, четверо их было, строем фронта двигались, два грузовика с матросами навстречу, так пришлось грузовикам к домам прижаться, пока коляски мимо не прокатились
— А чего допрашивают-то?
— У всех два вопроса: почему не застрелился и не ты ли всех застрелил?
— Катюша, родная, скажи — что там на лодке произошло?
— Да другого и произойти не могло… Квелый мужик нонче пошел. Скажи, ты когда медсестрой работала — в госпиталь бежала по утрам, даже если плохо себя чувствовала?
— А как же иначе. Прибежишь, а потом уж соображаешь, отпрашиваться или оставаться.
— Ну вот. А командир лодки хотел отказаться выходить в море, личный состав переменился, мол, по технике что-то не то. Заставили, вышел. И лодка утонула. На мелководье, правда, пятьдесят метров, но буй, как всегда, не выскочил на поверхность, потому что приварен к борту, за утерянный буй строго спрашивали… Ну и пошло. Володька мой оказался в отсеке, где одиннадцать человек. Трое погибли уже от недостатка кислорода. Оставшиеся восемь стали думать, как погибнуть побыстрее. У кого-то нашелся пистолет, стали стреляться по кругу, один застрелится, сосед нащупает пистолет — и в себя, ну и так далее, последним был Володька, и оказалось, что патронов в пистолете не восемь, а семь. Не досталось ему, бедняге. Валька Грибовских из него отсалютовал роддому, у него в этот день дочь родилась.
— А сам Валька? — упавшим голосом спросила Лена Кузовкина.
— Не зря его мой Володька в пример всем ставит. В соседнем отсеке был он, там пистолета ни у кого не оказалось. Так Валька — умный все-таки! — догадался, разделся догола и лег на аккумуляторные батареи, разрядил их на себя, сгорел мгновенно, без мучений. Молодец. И Володька тоже, стал умирать да не умер. Соседний отсек тоже незатопленным был, Володька поднатужился, навалился на люк, открыл, воздуху стало побольше, а потом костюм нашел и через торпедный аппарат выскочил наверх. Уже третий месяц все допрашивают, как так получилось, что он живой… Все припоминают ему: «Сам погибай, а товарища выручай!» Грибовских в пример ставят. Честно говорю, ни черта не понимаю.
Лена вдруг расплакалась… А потом, когда силы были уже на исходе, разрыдалась, да так, что милиционер уже посматривал на двух явно пьяноватеньких бабенок, одна из которых села в изнеможении на тротуар, прислонясь к фонарному столбу. И, утешая ее, Таня Суспекина наклонилась и гладила бывшую соседку по кудрявой головке.
