Владимир Лидин - Три повести
Он распалил собрание. По очереди, пробираясь сквозь толпу — одни неловко, другие с полуфлотской морской бывалостью, — выходили к столу мотористы, старшины, ловцы… Микешин выслушивал и готовил ответы. Внезапно с листками, прижатыми к груди, с бородкой на сторону, поднялся, попросил слова Стадухин. Его взъерошенность, близорукость и высокий фальцет развеселили было некоторых. На них зашикали, и все стали слушать этого маленького человека в очках, в люстриновом кургузом пиджачке.
— Здесь дважды было названо мое имя… — Стадухин прошелся перед столом. — В первом случае кто-то изволил сказать, что я ничего не понимаю в рабочей нужде… во втором случае мне предложили записаться в бригаду. Так вот, позвольте и по первому и по второму вопросу. Вероятно, я действительно ничего не понимаю… потому что защищать рабочие интересы, по-моему, — это бороться за свой труд, улучшать его. Что происходит сейчас? Управляющий промыслом показывает вам диаграмму, тревожную диаграмму. Цифры низкие, падают с каждой декадой. А ведь осенние месяцы, рыба не ждет. Рыба уйдет. Конечно, мы, научные работники, стоим как бы несколько в стороне… но интересы промысла для нас с вами все-таки общие. Какими глазами посмотрим мы на тех, кто нас сюда послал? Они скажут: а вы где были в это время?.. почему ничего не предприняли? Не хватает жилищ… плохое питание… это один вопрос. Другой вопрос — рыба. Рыба не ждет, у нее свои сроки. Значит, надо выходить на глубины, а не болтаться близ берега… если вы не хотите, чтобы наши позорные цифры нам нашили на спины! — Он обратился к Шатилову: — А сейчас я отвечу вам: не я один записываюсь, все мы, научные работники, записываемся… да-с. — Он стал было перебирать свои листки. — Впрочем, я кончил. Дело пошире, чем тарелка с кашей, в которую некоторые смотрят. Конечно, и кашу надо уметь приготовить, но не в этом главное!
Одергивая пиджачок, он направился к столу, наткнулся на стул. В бригаду по постройке бараков записались весь комсомольский актив, Шатилов с сыновьями, еще с десяток ловцов. Остальные отмалчивались.
— Пускай комсомольцы стараются… меня в комсомол не принимают. — Угрюмый засольщик подмигивал. — Я погожу.
Его поддержала рябая астраханка:
— С ловца две шкуры дерут. И всё посрамляют, всё тычут… актив! А мне этот актив… во!
Жест астраханки одобрили. Только артельщик инвентарного склада, тощий, с воспалением уха, отплевывался и сокрушался:
— Ловцы… я таких в прежнее время и не видывал!
Но в бригаду он тоже не записался.
Час спустя Микешин направился по дороге в гору. Он нуждался в собеседнике. Окна дома были темны. Только наверху в комнате Паукста еще горел свет. Микешин поднялся по крутой, скрипучей лестнице. Паукст чистил ружье.
— Я на минуту, Ян Яныч. Поучительное было собрание… очень для меня поучительное. — Микешин, не снимая фуражки, сел на диван. — Большие пласты идут… лучшее к нам отходит помаленьку. Однако и против нас есть силы. Кто-то старается… и не впрямую действуют, а тоньше… Мы вот бригаду по постройке бараков сколачивали. Знаешь, сколько записалось в бригаду? Сорок два человека всего… не считая научных работников. А на промысле триста человек. Остальные в нетях, выходит. А знаешь, что я про снабжение думаю? — спросил он вдруг. — Я думаю, что к этому делу приладились кое-какие руки… у нас людей мало, каждого с поклоном встречаем. Дело не в одних недохватках… ну с овощами неважно, с мясом. Опять-таки проморгали огородное дело весной… но ведь рыбы-то, рыбы нет свежей. Владивосток свежей рыбы не видит, а косяки по заливу шныряют. Значит, не тех людей на это дело поставили!
В промасленной тряпке лежали части разобранного ружья-автомата.
— Сказать тебе, о чем я думаю? — Паукст посмотрел на изрытое оспой лицо с подмигивающим от давней контузии глазом. — Я думаю, что надо пересмотреть состав колхоза, да и твоих ребят пересмотреть не мешает. Нитей здесь много… из разных мест нити идут. В Корею пешком ходят… сутки туда да сутки назад. А в Корее японцы заправляют делами. — Он отложил ружье и пересел поближе, вытирая тряпкой масленые пальцы. — Край наш на виду… у самого моря. Подальше — Япония, а за ней и Америка.
— Надо мне этого Головлева пощупать, — сказал Микешин вдруг. — Откуда он взялся? Жаль, что не побывал ты сегодня у нас… идут люди, помаленьку идут, но к нам идут, в нашу сторону. А бережка нашего тем не увидеть… как ни старайтесь. Побывали уже, попробовали на вкус. Горчит!
IX
В августе заканчивалась срезка пантов в домашнем оленнике. Ежегодно между июлем и августом подвергались операции легконогие горячие пантачи, с красноватыми, нежными, набухающими вторым раздвоем рогами. Они бродили за сеткой вольера и постукивали копытцами, как бы высокомерно нося плюшевые короны своей наступившей зрелости. Каждую весну, в начале третьего года жизни, начинали расти у самцов первые панты. До этого бродили они с двумя тонкими, изогнутыми вовнутрь пеньками, носившими название сайков. Были похожи они в эту пору на драчливую веселую ватагу мальчишек. Легкие ноги без устали носили их по сопкам. Любопытные морды с белыми подвижными ушами впечатлительно отзывались на каждый шорох жизни. Держались обычно все эти молодые саендыши возле маток, водивших с собой оленят. Когда заканчивали сайки свой рост и кожа на них высыхала и трескалась, олени сдирали ее постепенно о деревья и землю. Теперь были сайки закостенелы и тверды и походили на настоящие рога. Год спустя на месте этих сброшенных весною сайков вырастали первые панты. День за днем вздувалась волосистая кожица, чтобы набухнуть кровеносной пушистой шишкой. Закончив свой рост, давала она первое разветвление рога — надглазный отросток.
Осенью же, между июлем и августом, начиналась пантовка — охота на оленей в парке. Ежегодно со строгим учетом выбивались лишние пантачи из вольного полудикого стада. За этот месяц, пробираясь через сопки и пади, подсыхал до черноты и обдирался в кровь егерь. Подвижные чуткие ноздри оленей были обращены ко всем запахам. Большие угловатые уши настороженно внимали всем звукам. Надо было ползти по траве, подбираясь с подветренной стороны, приникать к земле, прятаться за деревья. В эту пору олени бродили еще табунами. Самки с оленятами и молодые саендыши мешали отстрелу. Сквозь призматические стекла бинокля выверялась правильность выбора, годность пантача. С каждым годом все осторожнее становились старые самцы. Многие из них были сами обстреляны.
Столетьями слава восстановления человеческих сил пантами сопровождала беспощадное истребление зверя. Он становился все реже, уподобляясь другому драгоценному дару тайги — дикому корню женьшеню. Убив оленя, егерь прежде всего отрезал его голову. Выпотрошив затем тушу и закидав ее травой от мух, приносил он на палке, продетой сквозь надрезы в ушах, мертвые головы с теплыми, полными живоносной крови пантами. Так — с частью черепа, вырубленного из головы, — должны были они и остаться вываренными.
Олени уже меняли окрас своей шерсти. Их красная летняя шерсть выпадала. Темно-серый подшерсток лез снизу, и быстро из красно-пестрых по-летнему становились они сизо-стального осеннего цвета. В домашнем оленнике бродили обезроженные, ставшие вдруг как бы куцыми и лишенными отличия пантачи. Их словно разжаловали, и они походили сейчас на простых бесхитростных оленух. Только два последних пантача, которым впервые среза́ли сегодня панты, торопливо ощипывали дубок. В привычное время, когда явились они в кормовой дворик для прикорма, их отделили от табуна и заперли в стойла. Посредине сарая между всех его стойл шел коридор. Коридор был темен и глух. Только за дощатыми дверками стойл похрустывали и настороженно топтались запертые олени. Егерь постоял и прислушался. Операцию срезки производил рыжеволосый, с золотыми ресницами Ленька. На его мальчишеском веснушчатом лице висела золотистыми нитями первая бородка. Он был третий год оператором. Его крепкие руки знали уже привычную сноровку в обращении со зверем. Олени нетерпеливо стучали копытцами и безотчетно волновались за дощатыми перегородками.
— Беспокоятся, — сказал шепотом Ленька.
Он подошел к переборке и посмотрел сквозь выпавший сучок. Совсем рядом, так, что вплотную был виден подвижной влажный нос, стоял олень. Его уши были поставлены. Передние ноги потаптывали, готовые к прыжку. Все было тихо, но он волновался.
— Первым выпускаем Бойца, — сказал так же шепотом Ленька.
Он на цыпочках прошел коридором. Коридор упирался в станок для срезки. Егерь остался позади за подвижным щитом. Дверцу стойла поднимала кверху на веревочном блоке невидимая рука. Прислушавшись и потоптавшись, олень выходил в тихий коридор. Здесь было темно, как в зарослях. Подвижной щит позади медленно начинал между тем свое движение. Шаг за шагом двигался невидимый человек, и только постепенно укорачивалась длина коридора. Олень делал прыжок и оглядывался. Никого не было. Он снова делал прыжок и снова оглядывался. Его прекрасные глаза были скошены, он часто перебирал ногами. Через узкий глазок в щите егерь видел его пред собой. Пространство становилось теснее. Олень останавливался. Стена надвигалась и подталкивала его сзади. Он снова отскакивал. Мелкая частая дрожь сотрясала его. Наконец только тесный четырехугольник станка оставался перед ним. Он ступил в это последнее убежище, и сейчас же следивший подручный нажал за стеной рычаг. Пол провалился в станке, и олень остался висеть, зажатый между двух боковин. В тот же миг Ленька, поджидавший с другого конца, открыл деревянные ставни. Егерь уже сидел верхом на олене. Надо было стиснуть его, чтобы он не мог биться. Его глаза были закачены. Пена полезла изо рта. Ему было три года, всего год назад он был саендышем. Олени, которым не в первый раз срезали панты, знали уже, что это не смертельно. Он ничего не знал и верещал детским, полным ужаса голосом, Ленька ремнем притянул его морду к доске. Высунутый розовый язык был зажат на сторону. Олень тяжело сопел, готовясь к гибели. Короткой одноручной пилой Ленька поочередно спилил его нежные, теплые, пульсирующие панты.
