Александр Гончаров - Наш корреспондент

Серегин понял, что речь шла о прорыве на Западном и Калининском фронтах.

Шофер скучал у редакционной полуторки, укрытой под сенью разлапистых кленов.

— А где Косин? — спросил Незамаев.

— Старший лейтенант сказал, что он пойдет на комсомольское собрание в полк Королева, и просил подождать его на развилке, — доложил шофер.

— Отлично. Поедем на развилку, — согласился Незамаев.

Километрах в двух от политотдела машина остановилась у неширокой тропы, уходящей в горы. Шофер завел грузовик в укромное местечко, а Незамаев и Серегин постелили шинели на тенистой лужайке.

— Располагайся как следует, — посоветовал Незамаев. — Ждать, наверно, придется долго. Я этих комсомольцев знаю: народ горячий, в регламент не укладываются.

Он снял сапоги, снаряжение и растянулся на шинели. Серегин последовал его примеру.

— Ты когда из редакции? — спросил Незамаев.

Серегин ответил.

— А сюда на чем добирался?

— На «катюше», — скромно сказал Серегин.

— Ого! — с уважением произнес Незамаев.. — Это выглядит зрело. Что ж ты, будешь очерк о них писать?

— Возможно, — неуверенно ответил Серегин. Вопрос этот застал его врасплох. Он еще и не задумывался над тем, что напишет о гвардейцах. Но, мысленно полистав свои записи, Серегин понял, что для очерка у него нет материала. Ему было известно несколько интересных фактов из боевой жизни гвардейцев, он еще был полон впечатлений от залпа, но на одном описании залпа, хоть и очень эффектном, очерка не построишь, — надо говорить о людях. А что он знает о Рябове, о шофере, который ехал на огневую с книжкой Шекспира в кармане, о старшем лейтенанте, который так вдохновенно командовал батареей? Ведь он даже не узнал их фамилий! Увлекся внешностью, техникой, а о людях забыл.

— Нет, не буду я писать очерка, — хмуро сказал он. — Скажи мне ради бога, Вячеслав, по-дружески: может, мне за этот высокий жанр и не стоит браться? Уж больно тяжело он мне дается. Да и вообще я как-то мучительно пишу. Понимаешь, каждую фразу рожаю с усилием. Пока пишу — ничего, а потом кажется — все не так…

Незамаев, приподнявшись на локте, внимательно смотрел на взволнованное лицо Серегина.

— Ах ты, голубая душа! — ласково, сказал он. — Да ведь это и хорошо, ведь так и надо, чтобы с муками писалось, с болью. Литература — это тяжелый труд, вечные поиски меткого слова, яркого и точного образа. А легко пишут только самодовольные халтурщики.

— И хватки у меня нет, — уже не так мрачно пожаловался Серегин. — Вот ты спросил насчет очерка, я прикинул — материала не хватит. Иногда бы надо вопрос задать, а я стесняюсь. Ведь мне не будут месячные командировки давать для изучения характеров, — тут надо на лету все хватать: война идет, люди не ждут.

— Это верно, — усмехнулся Незамаев. — Ну, хватка со временем придет. Она — результат опытности. И потом, должен тебе сказать, изучение характера и психологии героев никогда не бывает исчерпывающим. Литератору иногда приходится домысливать, больше полагаться на свой опыт и интуицию, чем на кропотливо собранные факты.

— Интуиция? — переспросил Серегин. — Ну уж нет!

Насчет интуиции у него давно сложилось определенное убеждение. Еще когда он начинал работу в газете, первый его редактор пригласил из Москвы очеркиста. Столичный очеркист прибыл. Правда, никто в редакции не встречал его фамилии на страницах центральной прессы, но держался он с большим апломбом. Приезжий был облачен в клетчатый костюм спортивного покроя, шоколадное пальто с шалевым воротником и шапку-«бадейку».

Когда прошло несколько дней, необходимых для акклиматизации, очеркист выехал в первую командировку. К нему придали Мишу Серегина, чтобы он помог ориентироваться в незнакомых местах, а главное, чтобы поучился у москвича, как надо работать. Ехать пришлось недалеко, на крупную сортировочную станцию, о знатном составителе которой надо было писать очерк. Прибыв туда, очеркист первым делом подошел к расписанию и выяснил, когда идут поезда в обратном направлении.

Знатного составителя они нашли на путях. Они присели на штабели запасных шпал, и очеркист стал выдергивать у составителя факты его биографии с таким проворством, с каким расторопная хозяйка общипывает курицу.

Уже через несколько минут очеркист любезно простился со своим героем и бодро зашагал к перрону. Серегин последовал за ним, решив, что, видимо, личности составителя показалась приезжему недостаточно яркой для очерка. Так Серегин объяснил и любопытствующим сотрудникам редакции. Каково же было всеобщее изумление, когда через три дня в газете появился огромный очерк о составителе, подписанный приезжим мастером пера! И чего только в этом очерке не было! Картины производственной деятельности непринужденно сменялись бытовыми сценками, в которых фигурировала жена составителя (давалось описание ее внешности) и его дети (воспроизводился умилительный лепет младшего сына). Серегин только ахал, читая это произведение. Известно было, что очеркист к составителю больше не ездил. Стало быть, изучение героя ограничилось десятиминутным разговором.

Потрясенные работники редакции обратились к автору очерка. Он снисходительно объяснил, что ему достаточно иметь фактическую основу, скелет. Остальное он дополняет с помощью творческой интуиции. По всем признакам, творческая интуиция была у приезжего необычайно мощной, так как писал он очень обильно и за короткий срок значительно опустошил скромный гонорарный фонд редакции. Между тем было замечено, что этот автор ни под каким видом не ездит туда, где один раз уже побывал, и старательно избегает вторичных встреч со своими героями. В редакционном коллективе поняли, что приезжий очеркист — просто беспардонный халтурщик. И в один прекрасный день шоколадное пальто и «бадейка» тихо отбыли в неизвестном направлении.

Серегин тогда же решил, что с интуицией надо быть сугубо осторожным.

— А вот и виртуоз факта, мастер информации, король репортажа! — воскликнул Незамаев.

Мастер информации торопливо спускался по тропе. Подойдя, он искательно улыбнулся Незамаеву, кивнул Серегину, бросил на траву шинель и достал из кармана платок. Зажав его в кулаке (так, что цвет платка остался неизвестным), он стал вытирать красное лицо и затылок.

— Невероятная жара! — пожаловался он, закончив эту операцию.

— Очень тонкое наблюдение, — согласился Незамаев, неохотно натягивая сапоги.

Серегин, как всегда при появлении Косина, внутренне ощетинился. В нем вызывали глубокое раздражение и вкрадчивый голос Косина, и его глаза, ускользающие от прямого взгляда собеседника, и походка, и манеры, — одним словом, все в Косине не нравилось Серегину, и, будучи прямолинейным в выражении своих чувств, он не всегда умел скрывать эту неприязнь. Он откровенно обрадовался, когда Незамаев уступил Косину место рядом с шофером, которое мог бы занять по старшинству, а сам полез вместе с Серегиным в кузов, на ветерок.

На крутом повороте лесной дороги корреспонденты остановили машину. Косин пробормотал что-то насчет артиллеристов и исчез, а Незамаев и Серегин, взяв свои полевые сумки, свернули по тропе направо и стали медленно подниматься на гору, поросшую густым дубняком и орешником. Почти беспрерывно трещали пулеметы, горное эхо разносило звуки стрельбы по всем ущельям, и потому трудно было определить, где стреляют.

Высокий, слегка сутуловатый Незамаев шел впереди.

До войны Незамаев работал доцентом в одном из институтов. Добровольно ушел на фронт. Был он человек вспыльчивый, острый, грубоватый, но, когда «отходил», становился молчаливым и стыдился своих резких выходок, подчас возмущавших товарищей.

Серегин шагал за Незамаевым, вслушивался в пулеметный грохот и жадно вдыхал горьковатый запах припаленных солнцем трав, в которых верещали беззаботные кузнечики. Подъем был тяжелый, крутой. Вскоре корреспонденты вынуждены были сделать привал.

Они присели в тени огромного, увитого папоротником камня. Незамаев протер залитые потом очки и протянул Серегину обшитую сукном трофейную флягу:

— Пей.

— А что это? — отодвинулся Серегин.

— Не водка, конечно. Чистейшая родниковая вода, в ущелье набрал.

Вытянув ноги, Серегин лег и закрыл глаза. Незамаев долго возился с флягой, потом тоже прилег и вздохнул, глядя в голубеющее небо.

— Да, брат, тяжкое это дело…

— Что?

— Война.

— Но ты, кажется, мог не итти на фронт, — Серегин открыл глаза, — мог эвакуироваться и делать свое дело в тылу.

— Да, мог, — Незамаев кивнул, — но не захотел.

— Почему?

— Потому что я, как и все другие, должен был защищать нашу землю. Ведь это, как бы тебе сказать… особая война… единственная… Она навсегда уничтожит все войны, убийства, ложь… Она, и только она, принесет людям мир… Об этом трудно говорить, но это понятно каждому из нас, потому что мы уже привыкли быть свободными людьми и привыкли уважать человека…