Валерий Горбань - Чеченская обойма
Виктор твердо знал, что, просыпаясь, он запоминал не все. Последнее, что оставалось в памяти: по черному желобку между белыми блестящими гранями стального жала стекают тяжелые капли и падают на истоптанную пожухлую траву. Алый цвет смешивается с желтым и зеленым. Маленькие подплывающие овалы становятся бурыми…
И все. Черный занавес. Но ведь было еще что-то. И это «что-то» каждый раз мучило его, разламывая голову, делая угрюмым и раздражительным, заставляя в такие дни избегать друзей и дерзить родителям из-за ерунды.
Однажды, после очередной глупой стычки, отец зашел к нему в комнату и, обняв за плечи, спросил:
— Что с тобой происходит? Мама грешит на твой трудный возраст. Но, по-моему, все гораздо серьезней…
Рассказ сына он слушал, опустив глаза. А когда наконец их взгляды встретились, Виктора пробил озноб и он замолчал на полуслове: отец знал!
А тот попытался улыбнуться и глуховатым, подсевшим голосом сказал:
— Чему ты удивляешься? В России ни одно поколение без войны не обошлось. У нас в роду все предки воевали. Прапрадеды твои на Дону и в Запорожье казаковали. Деды и прадеды с немцами дрались. Их кровь носишь. И их память…
У входа в комнату послышались мамины шаги, и отец торопливо шепнул:
— Не говори матери. А то она нас обоих к психиатру потащит.
Больше они к этой теме не возвращались.
* * *Напряжение было просто невыносимым. Кудрявые кусты, незнакомые южные деревья, каждая травинка — все излучало опасность. Они были где-то здесь. И в любой момент могли ударить в упор длинной очередью, катнуть под ноги гранату или, прыгнув на спину, полоснуть по горлу кинжалом.
Виктор остановился. Стараясь не лязгнуть громко ножнами, вытащил штык-нож и прищелкнул к автомату. Раньше он никогда этого не делал. Не было такой нужды. «Духи» никогда не лезли врукопашную, предпочитая после внезапных обстрелов из засад смываться, не дожидаясь ответа. Да и штык-нож он сегодня взял с собой только потому, что вчера, выпендриваясь перед ребятами, метнул любимую финку в старый каштан. Нож попал в железной твердости сучок, и лезвие отломилось у самой рукоятки.
— Рэмбо, твою мать, — снова обругал себя Виктор.
Неожиданно стало легче. Воспоминание о конкретной неприятности сделало окружающий мир более реальным.
Но все же…
Те двое, которых они с Санькой «срисовали» в «зеленке» недалеко от дороги, растворились где-то здесь. А ведь была надежда, что, незаметно сев им на хвост или захватив их живьем, удастся выйти на базу боевиков. Командир разведроты, дав по рации «добро» на преследование, тут же выслал подмогу. Но ребятам нужно было минимум тридцать минут. А «духи» долго сидеть в засаде не стали. Сунули в лужу на дороге две противотанковых мины и легким, упругим шагом поперли в горы. Пришлось, наскоро вышвырнув опасные гостинцы в кювет, идти за ними вдвоем.
Слева, метрах в ста, воздух распорол автоматный треск. Два «Калашникова» рычали друг на друга. Санька напоролся! Виктор рванул на звук, стараясь рассчитать так, чтобы зайти со спины автоматчика, стрелявшего выше по склону.
Перелесок внезапно кончился. И метрах в пятидесяти от него, за двумя большими валунами, вдруг четко нарисовалась фигура боевика, стоящего на колене. Второй неподвижно лежал рядом, подтянув ноги к животу и неестественно запрокинув голову. Автомат у живого «духа» был с подствольником. Хлопок! Виктор невольно проводил взглядом черную каплю, вырвавшуюся из короткого ствола. Граната пыхнула дымком возле старого, мощного дуба, подпрыгнула и рванула в воздухе, вышвырнув из-за дерева смятую пятнистую фигурку. Боевик что-то яростно прокричал и кинулся к упавшему.
Магазин автомата был полон. И предохранитель давно снят. Но стрелять Виктор не стал. Удивительно знакомая багровая волна плеснула ему в мозг и понесла вперед невесомое пружинящее тело. Он мчался наперерез, видя сразу все: бегущего врага, перевернутую курносину штыка на конце своего автомата, Саньку, лежащего с размозженной головой… И неистовое «А-а-а!» первобытным рыком вырвалось из мгновенно пересохшей глотки.
Боевик, тормознув, развернулся навстречу опасности. Вскинул оружие, но тут же, отчаянно вскрикнув, вырвал из «калаша» пустой магазин, отшвырнул его в сторону и выхватил из «разгрузки» другой.
В последнем, стелющемся прыжке Виктор выбросил свой автомат вперед. Штык-нож, коротко хрястнув, вошел между четкими контурами запасных рожков, в клапан только что опустевшего кармана. Сила инерции пронесла Виктора еще несколько шагов, а его враг, развернувшись от страшного удара и сорвавшись со штыка, мягкой куклой перевалился через Сашкин труп.
Виктор стоял, опустив автомат. Бешеное возбуждение клокотало в груди:
— Я убил Его! И я жив!
Жутковатый, пьянящий запах-вкус бил в ноздри, наполняя рот солоноватой слюной и кружа голову.
А по широкому плоскому лезвию штыка, рисуя алые дорожки, стекали тяжелые капли, падали на раскаленные щебнистые камни и мгновенно высыхали бурыми лепешечками…
Страшный удар вырвал у него землю из-под ног.
Виктор по-кошачьи извернулся в воздухе, шлепнулся на живот и мгновенно перекатился за убитых.
Через несколько секунд он пошевелился, отполз за дерево и, прижавшись спиной к стволу, стал рассматривать свою правую ногу.
С одной стороны бедра камуфляж медленно темнел вокруг небольшой аккуратной дырки. С другой — из кратера вырванного воронкой мяса на лохмотья ткани плевался кровью маленький пульсирующий гейзер…
Снизу затрещали сразу несколько «Калашниковых». Виктор торопливо затянул жгут, сунул назад, в карман, индивидуальный пакет и потянул к себе автомат. Но пули пропели с двух сторон от него и ушли в «зеленку». А сквозь нарастающий в ушах звон пробились знакомые голоса:
— Держись, братишка! Держись, разведчик!
И тогда он опустил оружие.
* * *Дед, припав на изуродованную страшным шрамом ногу, хлестал Виктора березовыми вениками и приговаривал:
— Терпи, казак, атаманом будешь!
Банный полок раскачивался, как корабельная койка. Пар волнами прокатывался по телу, и пот крупными каплями стекал по лицу, по плечам, по ложбинке на груди.
Виктор плыл в жарком розовом тумане, и его запекшиеся губы облегченно шептали:
— Я вспомнил! Я вспомнил!..
А пульсирующие пальцы мертвой хваткой впивались в края импровизированных носилок, собранных из двух жердей и камуфлированных курток разведчиков, которые бегом несли своего товарища.
Закон выживания
Не только ты меня об этом спрашивал. Я сам себя об этом постоянно спрашиваю. И с ребятами, когда собираемся, тоже об этом часто спорим.
И никто ответить не может: как же так получается?
Едут на броне десять бойцов. Выстрел — хлоп! Девять — живых. Один — «двухсотый». Почему он? Почему не тот, что слева? Почему не тот, что справа? Или фугас — ша-арах! Шесть «двухсотых». Три «трехсотых». А на одном — ни царапины. Опять же: почему он уцелел? Не тот, что без половины черепа лежит. Не тот, что без ступни ползает.
Никто не ответит. Никогда не ответит.
И все же есть Законы выживания. Они простые очень. Правда, даже если все их соблюдать, это еще не значит, что жизнь тебе гарантирована. Почему? Одни говорят, что господь к себе лучших забирает. И не смерть это, а переход в новую, лучшую жизнь, тяжким ратным трудом заслуженную. Другие плечами пожимают: лотерея, закон больших чисел. Кому-то должен этот жребий выпасть. В общем, выше это разумения человеческого.
Зато если эти Законы не соблюдать, то тебе из войны уже точно не выйти.
А самый главный из них я для себя давно вывел: надо верить в то, что делаешь, и надо делать то, во что веришь.
Когда не веришь, то ты, без всяких исключений, — покойник. Даже если с войны без царапины вернешься, ты — покойник. Тело еще бродит.
А душа твоя — «двухсотый». Побродишь еще, потаскаешь это тело. И уйдешь. Хорошо, если сам, один. Хорошо, если другим беды еще не наделаешь.
А если веришь…
Мне вот, когда про свою роту рассказываю, обычно говорят:
— Это просто ты сейчас за своими парнями скучаешь, вот они тебе и кажутся золотыми да серебряными.
Или вообще:
— Хорош, мужик, заливать. Всякое мы про контрактников слыхали, но какие ты сказки рассказываешь…
А я и сам бы не поверил, если бы мне кто другой рассказал. Знаешь, как в анекдоте про черта, который пять лет всех гулящих баб в один самолет собирал? А тут — с точностью до наоборот: чей-то ангел-хранитель в одну роту всех классных мужиков свел. Причем — разными путями. Один — чужую машину разбил, в долги влетел. У другого — работы нет, дома нелады пошли. Я в Чечню вернулся, чтобы слово свое сдержать, которое себе дал, когда нас, после хасавюртовского мира, оплеванных оттуда вышвырнули… короче, у каждого свое.
