Айбек - Солнце не померкнет
— Касым, сувчи! Да, хороший человек был. — Вдруг Али хлопнул Бектемира по плечу: — Видел! Все видел! Тебе должны дать орден. Нешуточное дело ты выполнил. Проси самый большущий из орденов. Да не уступай!
— Не знаю, что скажут командиры? — пожал плечами Бектемир.
— Эти большие твои командиры иногда отступают от справедливости, — серьезно предупредил Али. — А вот мы увидим…
Али вытащил из-за пазухи разные помятые бумаги и осторожно начал разглаживать и раскладывать их.
На печке, распространяя клубы пара, с бульканьем кипела вода. Хозяйка дома не знала покоя: чистила обувь и одежду красноармейцев, присматривала за детьми.
За работой она продолжала расспрашивать бойцов.
— В ваших краях, оказывается, очень много фруктов. И арбузы такие — человек не может от земли оторвать.
Это верно? Но только, говорят, очень жарко у вас. Я все это слышала. Летом, когда фашисты отсюда были еще далеко, у соседа стоял один узбек, командир. Очень красивый он был. Русский язык знал лучше меня. Ученый. Девушки вовсе разума лишились… Ты тоже неплох. Глаз острый. Грудь могучая. Должно, хорошо воюешь? А?
Бектемир смущенно улыбнулся, не зная, что ответить. Выручил Али. Взяв одну из бумаг, он протянул товарищу.
— Читай это, — глухо сказал он. — Что он там говорит? Недавно немец сыпал их с неба, как листья. Наши слова, только буквы другие. Он, проклятый, оказывается, знает и по-латински, и по-узбекски. Читай!
Бектемир развернул лист бумаги, поднес к печке. Нахмурившись, пробежал глазами. Али разинул рот — через плечо Бектемира смотрел то на бумагу, то на лицо земляка. Бектемир усмехнулся. Скомкав бумагу, кинул в печку. Пламя вспыхнуло ярче.
— Йе! Грубее чурбана ты! — зло крикнул Али. — Растолкуй хотя бы смысл.
— Что же вас тут интересует, ну?
— Ведь это написано для тебя, меня, Эшмата-Ташмата[1]… — возмущался Али. — Ведь надо же знать, что там.
— Не стоит того, чтобы об этом говорить, — проворчал Бектемир.
— У тебя всего одна ветка грамотности, — продолжал злиться Али. — А я слышал от человека достаточно мудрого, что в этих бумагах есть интересные вещи…
— Например, какие вещи?
— Вроде того, что на узбеков немцы смотрят другими глазами.
— Хвала! Вместо головы вы таскаете, оказывается, пустую тыквянку! — строго произнес Бектемир. — Мало вы крови и пожаров видели? Идите за тысячу верст отсюда и снова увидите кровь и золу. Гитлер, который швыряет в огонь дитя русское, смилостивится к узбеку? Если вы будете считать черта ангелом, а волка бараном, то в таком случае можете ждать милости от Гитлера. На бумаге можно написать все, что угодно. Разве есть у бумаги язык, чтобы сказать: "Ложь!"? Если ваш враг коварен, то он яд, как шербет, заставит вас выпить.
Али растерянно смотрел на товарища, а тот продолжал:
— Враг, оказывается, очень страшный. Правильно. Война есть война. Но зачем осыпать пулями головы детей, женщин, стариков? Зачем поджигать дом мирного народа?..
Али, смущенный, сидел не двигаясь. Все, что говорил товарищ, он понимал. Но, будучи от природы упрямым человеком, он все же хотел что-нибудь возразить. Бектемир, словно догадываясь об этом желании, возясь кочергой в огне, равнодушно спросил:
— Что, брат, неправ я?
— В твоих словах есть правда. Действительно, проклятый фашист жесток, — ответил Али. — Но не забывай того, что Узбекистан далек, на другом конце мира…
— Хвала! — повернулся к нему Бектемир. — Вот уже наступает зима, а в нашем краю в эту пору на лозах еще виноград, на грядках дыни, на деревьях гранаты. Но дело не в расстоянии. Гитлер сейчас по всей стране бьет топором под самый корень. А корень — русский солдат. Мы должны сохранить этот корень. Тогда мы сохраним от напасти и Узбекистан.
Бектемир сжал кулак:
— Вот в чем наша сила… В том, что мы объединены. А враг хочет ослабить наш кулак, внести раскол.
Али, поднявшись, выпрямился и, уверенный в силе нового возражения, произнес:
— Ладно, корень сохраним! Ты, набравшись ума на войне, становишься ловким в словах, — иронически улыбнулся он. — Ладно, мы, узбеки, будем проливать свою кровь в этих тугаях и болотах. Но русские будут ли нам благодарны? Ведь наши деды, бывало, воевали с русскими…
Бектемир, поддерживая раненый локоть, уселся поудобней. Он смотрел на огонь, нахмурив брови, и казалось, о чем-то думал, не слыша слов товарища.
Али теперь нисколько не сомневался, что поставил Бектемиру мат. Довольствуясь его молчанием, Али попытался переменить разговор.
Но Бектемир неторопливо продолжал:
— Верно, царь Николай много горя причинил. Слышали от стариков. Но все это в прошлом. Что только не происходило в прошлом? Разве не стоял город против города, кишлак против кишлака? Разве не текли реки крови? Сегодняшние русские — совсем другое племя. Русские — рабочие, крестьяне. Они дети Ленина. Они создали одну жизнь для всех народов Советской страны, одни законы.
Али, соглашаясь, кивал головой.
— Вот возьмем немцев: большой народ. С высокими знаниями народ. Об этом можно судить по их машинам. Но большой порок у него. Он говорит: я хочу быть хозяином всего мира. Преклоняй колени передо мной, или морду в кровь разобью. Гитлер взбешен. Совсем взбешен. Как саранча, опустошает землю.
Бектемир внимательно посмотрел на друга и продолжал:
— А русские говорят: все народы равны, все народы — братья. Если кто-то просит у тебя помощи, протягивай руку. Истинный сын земли — трудящийся. Паразиты, лентяи не будут подмогой нам! Истинно правильный путь. Узбекский народ тоже идет по этому пути.
Али погладил морщинистый лоб. Он уже не знал, что возразить Бектемиру. Да и как возражать, когда его земляк говорит правду.
— Разум у тебя цел, мой бек, — вздохнув, сказал он громко. — Есть в твоем сердце огонек Уринбая-ата. Отец твой чистый, хороший человек. Добрый ангел кишлака он. Я поверил в тебя.
Бектемир, довольный законченным разговором, поднялся и подошел к котелку. Обжигая губы, попробовал пшенную кашу.
— Ого… Готова.
Он разбудил Дубова и Аскара-Палвана. Друзья вскочили, словно по тревоге. Палван развел в стороны могучие руки, широко, с наслаждением потянувшись, и протер глаза.
Попробовал ложку горячей каши, похвалил ее, но тут же спросил:
— А где соль?
— Что мы, на соляных разработках? — ответил Бектемир. — Все нежничаешь. И так пойдет.
Хозяйка принесла соли, положила в котелок, ловко помешала.
Дубов с сосредоточенным видом разлил из фляги водку и, торжественно подняв одну из кружек, обратился к Бектемиру:
— Выпьем за твои успехи!
— Да, да, пей! — настаивал Палван.
— Знаю, тянет тебя горло промочить, — засмеялся Бектемир и нерешительно взял свою кружку.
Он совсем не пил. Иногда раскаивался даже в том, что приучился курить. А водку обычно отдавал Палвану. Оттого, что два друга подняли кружки за его здоровье и смотрели на него, Бектемир не смог отказаться.
Словно больной, которому нужно выпить лекарство, он приблизил кружку к губам.
— На войне, если не будешь пить, не будут считать тебя солдатом! — подмигнул Дубов.
Бектемир неловко, большими глотками выпил. Рукавом шинели вытер губы, встряхнул головой.
— После этого будешь искать райскую воду! — засмеялся Аскар-Палван.
С кашей расправились по-солдатски быстро. Дубов подошел к чадившей лампе, развернул письмо и начал читать его про себя. Он долго смотрел на старый потрепанный лист бумаги, по красивым усам скользнула улыбка.
— Неплохо. Дети учатся. Жена работает. Корова есть, — ни к кому не обращаясь, сказал Дубов и, осторожно свернув письмо, положил его в блокнотик.
— Сколько раз читал? — спросил Аскар-Палван.
— Не счесть, — откровенно сознался Дубов.
Он снова лег на сено.
— Письмо на фронте — великое дело. Оно как вино. Вино чем дольше хранится, тем крепче. И письмо: чем больше его читаешь, тем больше находишь в нем смысла.
Аскар-Палван, посчитав на пальцах, сообщил, что, по его предположению, в эти дни корова должна отелиться.
Бектемир думал совсем о другом. Он спросил, как погиб Абдуллаев.
— Абдуллаев, оказывается, остался один… — медленно начал рассказ Палван. — Я пополз на помощь. Три раза мы с ним меняли место. Наконец, хорошо замаскировавшись, залегли между двумя деревьями. Гитлеровцы приближались. Они были нам ясно видны. Абдуллаев — ни звука…
Аскар-Палван повернулся к окну.
— "Освобождай ленту. Самый момент!" — сказал я ему. — Нет, он не шелохнулся. Немцы все ближе. А пулемет молчит. Толкаю Абдуллаева. Нахмурившись, он сжал губы. Наконец, когда фашисты подошли на сотню шагов, не больше, Абдуллаев прилип к пулемету. Передние — как тутовник посыпались. "Бей! — говорю, — хвала твоему отцу!" Но вдруг мина упала рядом с ним. Всю спину ему сорвало. Я кинулся к пулемету. Тоже весь разбит. Уполз подальше и начал стрелять из винтовки. Потом гранатой нескольких уложил. В этот момент подоспели наши. Я взял орден и документы Абдуллаева, отдал командиру. Так и пропал джигит. Эх, не думай, друг! Дорожи настоящей минутой. А что будет завтра — не допытывайся.
