Анатолий Сульянов - Расколотое небо
— Сто двадцать на семьдесят. Пульс шестьдесят четыре.
Девушка вскинула глаза на Геннадия. Она показалась ему грустной и чем-то озабоченной, и Геннадий с удивлением почувствовал, что ему захотелось встретиться с теми, кто ее обидел, — уж он бы им задал! Он не мог оторвать от нее взгляда и стоял до тех пор, пока кто-то не подтолкнул его локтем. Так и вышел в коридор спиной вперед.
— Ты, Геныч, развернись на сто восемьдесят градусов, а то ненароком столб собьешь! — услышал он насмешливый голос Коли Кочкина, повернулся и опрометью выскочил на улицу.
Среди курсантов всегда есть любители порисоваться перед хорошенькой девушкой, поболтать с ней в свободное время, пригласить на танцы. Геннадий замечал их и возле Лиды — имя ее он узнал в тот же день, когда впервые увидел в комнате дежурного врача, — и у него всякий раз чесались кулаки. «Да что я, сторожем при ней приставлен?! — ругал он себя. — Тоже мне опекун выискался!»
Когда не было полетов, он робко заходил в медпункт, останавливаясь у самого порога. Завидев врача, торопливо кивал Лиде и тут же исчезал. Лида удивленно вскидывала темные брови, краснела и старательно прятала в глазах радость.
Однажды, получив увольнительную, Геннадий набрался смелости и предложил Лиде пойти в кино. В душе он ждал отказа, но Лида неожиданно согласилась. Договорились встретиться возле кинотеатра.
Пришел туда за добрый час до начала сеанса — надеялся, что и Лида придет хоть немного раньше. Ему очень хотелось, чтобы она пришла раньше: погуляла бы, поговорили… Мимо него неторопливо проходили пары, сновали в поисках мороженого мальчишки, стайками проскакивали чем-то озабоченные девчата. Лиды не было. Геннадий вытягивал шею и крутил головой, выглядывая в пестрой толпе знакомое нежное лицо, и постепенно мрачнел.
Лида появилась так неожиданно, что он даже вздрогнул, — будто выросла из-под земли.
— Добрый вечер. Я не опоздала?
— Нет-нет! — вырвалось у него. — Нормально.
— А вы давно здесь?
Ей очень хотелось назвать курсанта по имени, но она не решалась: вообразит еще невесть что!
— Недавно, — покривил душой Геннадий. — Минут десять — пятнадцать…
В зал они вошли, когда зрители начали усаживаться. Лида увидела подруг по школе и медучилищу и, краснея, подумала: «Видят… заметили… Когда же погаснет свет?» Ей казалось, что все смотрят только на нее, будто она в чем-то виновата. К счастью, свет начал меркнуть, и ощущение неловкости отступило. Лида искоса взглянула на Геннадия. «Сидит и не смущается. Словно деревянный. Наверно, уже не раз ходил с девчонками…»
Но Геннадий лишь казался спокойным. Он решил взять девушку за руку, как только в кинотеатре погаснет свет, и теперь это решение не давало ему покоя: а вдруг Лида рассердится, встанет и уйдет?!
В зале уже наступила темнота, а он все не мог побороть робость: осторожно протягивал руку и тут же отдергивал ее, словно касался раскаленной плиты.
Промелькнули титры фильма. Геннадий не смотрел на экран. Он слышал, как стучит его сердце, и мысленно повторял: «Еще минуту. Вот автомобиль свернет с дороги, и тогда… Нет, чуть позже…» Затем, отчаявшись, осторожно взял девушку за руку, некрепко сжал ее и почувствовал слабое ответное движение пальцев.
Лида едва заметно повернула голову, увидела ликующее лицо Геннадия, блеснувшие в темноте белки его глаз, и ей стало уютнее в этом большом темном зале.
Если бы в тот вечер их попросили рассказать, о чем был фильм, оба не смогли бы этого сделать.
По дороге домой Лида немного рассказала ему о себе. Жила она с матерью и бабушкой. Последние годы бабушка много болеет, мама часто остается в больнице на ночные дежурства, так что все хлопоты по дому достаются Лиде. Наготовить, и убрать, и дать бабушке лекарства… В кино сбегать — времени не выберешь. Дни похожи один на другой: дежурство на медпункте — магазин — кухня — сон — дежурство. Обычная жизнь, не о чем говорить…
— А мне в детстве хорошо было, — сказал Геннадий, когда Лида замолчала. — Мать на лето отвозила в деревню, а там река — чудо что за река! Иловля называется. Купались мы в ней до посинения, рыбу ловили… Бабушка пирожков напечет, молодой картошки наварит, молока принесет. Пей — не хочу. А главное — свобода. Правда, зимой было похуже. Жили трудно — на мамину зарплату и пенсию за погибшего на войне отца. Мама, бывало, усадит рядом, разложит довоенные фотографии, старые, пожелтевшие, рассказывает об отце, а сама плачет. Отец у меня тоже в авиации служил.
Он готов был рассказывать ей о себе до утра, но время увольнительной заканчивалось. Утешало одно: Лида разрешила завтра заглянуть в санчасть.
3
Встречались они почти каждый день. Что-то новое, светлое вошло с Лидой в жизнь Геннадия. Все ему нравилось в девушке: большие задумчивые глаза, красивые руки с неярким маникюром, нежное, тронутое румянцем лицо, по-детски пухлые губы — неброская, сдержанная красота. Лида тоже потянулась к нему — робкий, застенчивый курсант привлек ее какой-то особой сдержанностью и добродушием. Иногда Лиде казалось, что она знает его давно-давно. Как и раньше, она спешила по утрам на работу, хлопотала по дому, ухаживала за больной бабушкой, но теперь ко всему этому добавилось ожидание: завтра я его увижу! Мысль об этом наполняла ее радостью, а привычную, порядком надоевшую работу — смыслом.
Бабушка тут же заметила перемену.
— Уж не влюбилась ли ты, внученька? — как-то пошутила она. — Вон ведь не ходишь — летаешь. Парень-то хоть стоящий?
Лида жарко покраснела и смущенно отвела глаза:
— Стоящий, бабушка. Таких, может, больше на всем свете нет.
— Ну дай-то бог, — вздохнула бабушка. — То-то, я гляжу, ты прямо светишься от счастья.
Стояли первые дни осени, когда и трава, и деревья еще по-летнему зелены, а воздух, обожженный первыми утренниками, звонок и прозрачен. Геннадий и Лида медленно бродили по дальней аллее парка. Тихо там былой безлюдно. Березы согрелись за день на ярком солнце и теперь дремали, свесив длинные ветви в небольшой пруд. Геннадий рассказывал о своих друзьях, об учебных полетах, о скором выпуске. Лида молча слушала его, радовалась, что он рядом, и смутная улыбка светилась в ее глазах.
Когда зажглись фонари, она спохватилась:
— Ой, забыла! Мне надо отнести девчонкам пластинку!
— Завтра отнесешь. Такой славный вечер… Останься, — попросил он.
— До которого часа увольнительная?
— Я… Я самовольно ушел.
— Что же теперь будет? — испуганно сказала Лида. — Ох нагорит тебе…
— Ну и пусть, — мрачно ответил Геннадий. — Я не могу, понимаешь?! Не могу. Мне без тебя — как без неба…
Геннадий приблизился к Лиде, взял за плечи, с силой притянул к себе и неумело ткнулся губами в щеку.
— Что ты делаешь, сумасшедший? Пусти! — Лида попыталась вырваться, но Геннадий еще сильнее прижал девушку. Раздался хруст лопнувшей грампластинки.
— Ой! — вскрикнула Лида и почувствовала на лице его обжигающие губы. — Пусти! Задушишь!
— Ты… ты самая хорошая, — задыхаясь, шептал Геннадий. — Самая лучшая…
Потом он провожал Лиду домой. Дом был маленький, деревянный, три окна с резными наличниками и тяжелыми ставнями глядели в палисадник, густо заросший сиренью и жасмином. За домом темнел сад, посаженный еще Лидиным дедом. Яблочным духом был пропитан весь воздух.
— Слышишь, как пахнут яблоки! — Лида подвела Геннадия к раскидистому дереву и плечом прижалась к нему. Он обнял девушку и зарылся лицом в ее густые волосы.
— Не надо, — прошептала она. — Ты, Гена, иди, Потапенко ругать будет.
— Наш инструктор не из таких. Он добрый. Сам еще молодой, поймет.
— Иди. Мне боязно за тебя.
— Еще немножко, — умоляюще проговорил он. — Мне так хорошо с тобой. Я приду в воскресенье. Хорошо?
— Мы с мамой будем на огороде.
— Я вам помогу! Обязательно приду!
4
В воскресенье, после завтрака, Геннадий отыскал инструктора Потапенко и попросил разрешения уволиться в город.
— Сегодня очередь Сторожева.
— С Анатолием я, товарищ капитан, договорился.
— А куда пойдешь, если не секрет? — поинтересовался Потапенко.
Геннадий замялся, поправил пилотку и вздохнул:
— Секрет, товарищ капитан.
— Мне говорили, что ты увлекся Лидой из санчасти. Так? — Потапенко взял его за локоть и отвел в заросший сиренью и акацией методический городок. Сел на скамейку. — Садись.
— Спасибо, постою.
— Садись, садись, разговор не из коротких.
О своих отношениях с Лидой Геннадий никому еще не говорил. Об этом знали только его друзья, Сторожев и Кочкин.
— Рассказывай, — сказал Потапенко. — Я не из любопытства спрашиваю, сам знаешь. В твоем возрасте легко дров наломать. Если у тебя все это от сердца, помогу. Если же так, баловство одно, то не обессудь — я против.
