Генрих Гофман - Герои Таганрога
А через несколько дней ровно в одиннадцать часов утра город содрогнулся от сильного взрыва. Из окон комендатуры рванулось пламя. Битый кирпич и щебень рухнули на мостовую. В соседних домах со звоном разлетелись стекла. Пожар полыхал весь день и всю ночь. Только к утру улеглось пламя. Над грудой развалин, над уцелевшей стеной курился сизый дымок. Немецкие саперы выкапывали из руин обгорелые трупы.
Капитана Эрлиха спасла чистая случайность. Ночь он провел в доме Ларисы Стрепетовой. После бурной, пьяной вечеринки Эрлих еще нежился в постели. Грохот взрыва заставил его быстро одеться. Он прибежал к разрушенному зданию ортскомендатуры, еще не зная, что Альберти ранен и сейчас некому сделать ему выговор за опоздание. Около горящего здания стоял «оппель-капитан» начальника гестапо оберштурмбаннфюрера СС Шульце. Эрлих тотчас же включился в работу.
Но для гестапо, да и для жителей Таганрога, так и осталось тайной, чьих рук это дело. Однако через неделю на базарной площади появилась большая виселица. Ее построили за одну ночь. Народ недоумевал. А в воскресенье...
День выдался на редкость солнечный и морозный. Выпавший накануне снег припорошил крыши домов, поскрипывал под ногами. С утра немецкие автоматчики окружили базарную площадь. С территории базара никого не выпускали. Вскоре на улице показалась небольшая процессия.
Шестеро мужчин, ступая по снегу босыми, посиневшими ногами, медленно шли в окружении конвоиров. Их руки были связаны за спиной проволокой. Самому старшему на вид можно было дать лет тридцать. Его русые волосы слиплись на лбу, на разорванной рубахе темнели бурые пятна крови. Двое молодых парней в старых потрепанных ватниках подпирали его плечами.
За ними, опустив голову, брел паренек в одном нижнем белье. Немного поодаль, в рваных бушлатах, наброшенных на плечи, шли еще двое. А позади них мрачной шеренгой вышагивали четверо гитлеровцев в черных шинелях, с автоматами наперевес.
Раздалась команда, и люди остановились у виселицы. Возле нее, прихрамывая, суетился начальник городской полиции Стоянов. Под виселицей стояли два грузовика с откинутыми бортами. У кузовов были установлены обыкновенные табуретки.
Впереди группы офицеров наблюдал за происходящим полный, затянутый в шинель новый ортскомендант капитан Штайнвакс. Из-под высокой фуражки с коротеньким козырьком сверкали на солнце стекла пенсне.
Стоянов подошел к ортскоменданту и, склонившись, что-то зашептал ему на ухо. Капитан Штайнвакс благосклонно кивнул головой, направился к грузовику и поднялся на табуретку. Над площадью застыла тишина. Наконец до слуха людей донесся лающий голос. Никто не понял немецкую речь. Только по частому взмаху руки, по мимике можно было догадаться, что ортскомендант говорит о тех шестерых, которые, переминаясь с ноги на ногу, стояли на снегу рядом с машинами.
После немца на табуретку вскочил переводчик. Он объяснил собравшимся, что шестеро коммунистов-заложников приговорены к смертной казни через повешение за взрыв комендатуры.
— Германское командование предупреждает, что эта участь ждет всех других, кто посмеет поднять руку на солдат великой Германии! — закончил он и спрыгнул на землю.
В кузов грузовика забрался здоровенный эсэсовец. За ним по одному, ступая на шаткие табуретки, поднялись шестеро смертников. На лице паренька в нижнем белье показались слезы. Они катились по щекам и застывали на подбородке.
Остальные, щурясь от яркого света, поглядывали на солнце и на толпу, стоявшую вокруг. Только когда эсэсовец набрасывал веревку на шею очередной жертве и подтягивал петлю, каждый из них поводил плечами, словно расправлял воротничок новой, непривычной рубахи.
Но вот все шесть веревок, свисавших с перекладины виселицы, замкнулись на шеях обреченных на смерть.
По сигналу Стоянова водители завели моторы, палач спрыгнул с кузова. Извергая черные клубы едкого дыма, машины медленно тронулись с места.
Секунду-вторую все шестеро переступали по доскам кузова босыми ногами, приближаясь к краю. Толпа затаила дыхание. Вдруг чей-то пронзительный крик взбудоражил тишину. Сорвавшись с машин, все шестеро дернулись на вытянутых веревках, и... пятеро из них повалились на заснеженную землю. Веревки лопнули, не выдержав тяжести тел. Лишь один паренек, тот самый, из глаз которого всего минуту назад катились слезы, склонив голову набок, извивался под перекладиной виселицы. Через мгновение он затих.
И без того малиновые от мороза уши немецкого капитана покраснели еще больше. Брызжа слюной, он распекал побледневшего начальника полиции.
Солдаты-автоматчики подняли с земли несчастных и сняли с них обрывки веревок.
Длинная фигура Стоянова метнулась к ближайшему дому. Вскоре, припадая на деревянную ногу, он уже бежал к виселице. За ним следовали два полицая. В руках у каждого были новые веревки. Обдавая людей вонючим перегаром солярки, грузовики пятились назад под перекладину.
Прошло более десяти томительных минут, пока гитлеровцы вновь привязали веревки. Все это время приговоренные к смерти, поеживаясь от холода, смотрели на спешные приготовления. Но вот их вновь подтолкнули к табуреткам и заставили подняться на автомашины. Неожиданно тот, которому можно было дать лет тридцать, резко повернулся к толпе и крикнул:
— Прощайте, товарищи! Бейте извергов! Наши уже близко!
Словно в ответ на его призыв, издалека донеслись залпы артиллерийских орудий. Толпа по-прежнему молча взирала на эсэсовцев, которые торопливо набрасывали веревки на шеи своим жертвам.
Николай Морозов еще сильнее стиснул руку Георгия Пазона. Вместе оказались они на базарной площади, вместе явились невольными свидетелями казни советских людей.
— Что ж это делается, Николай Григорьевич! Доколе они будут над людьми издеваться? А мы смотрим и не можем помочь.
— Погоди, Юра. За каждого рассчитаемся. Только дай...
Морозов осекся на полуслове. Грузовики выехали из-под виселицы, и пятеро мужчин повисли на перекладине рядом со своим товарищем. Толпа ахнула.
— Смотри, Юра. Смотри и запоминай. Вон тот высокий, хромой. Видишь? Это Стоянов. Ему первому повестку на тот свет пошлем. А сейчас идем. Наверно, уже выпускают... — Морозов толкнул Пазона плечом и, кивнув головой в сторону выхода, стал протискиваться сквозь плотную стену людей.
* * *Месяц назад Морозов и Пазон встретились на улице случайно. Пазон был с палкой и сильно хромал. Морозов сразу узнал своего бывшего ученика. Ведь больше года преподавал он историю в том классе, где учился Георгий.
Морозов хотел пройти мимо, боясь, что Пазон его узнает. Но такая простодушная и горячая радость засветилась при виде Морозова в глазах Георгия Пазона, что Николай остановился, презрев все законы конспирации. Он и сам не мог объяснить, почему сделал это, — просто обрадовался, увидев парнишку.
— Николай Григорьевич, здравствуйте! — подошел к нему Пазон. — Неужели это вы? Вот не ожидал... Теперь мы не пропадем.
— Кто это мы? — спросил Николай.
— А у меня тут дружок один есть, Колька Кузнецов. Мы с ним хотим немцам вредить, — прямо и просто сказал ему Пазон. — Только не знаем, с чего начать... Но теперь — раз я вас встретил...
— Доверяешь, значит, мне? — усмехнувшись, спросил Николай.
— А как же? — наивно удивился Пазон. — Если не вам, то кому же?
Глаза его открыто и смело смотрели на Морозова. Да, такому можно верить. Николай чувствовал это всем сердцем.
— Эх, и заводила ты был, Юрка, — ласково сказал ему Николай. — Теперь-то хоть серьезнее стал?
— Будешь серьезнее, когда гитлеровцы кругом. Вот с костылем разделаюсь — и возьмусь за дело. Руки чешутся. Пусть не думают, гады, что мы им покорились.
— Что ж, — сказал ему тогда Николай, — это верно. Кроме своего друга, попробуй найти и других ребят. Но обо мне ни слова. Связь со мной будешь держать сам. Понял? А там мы придумаем что-нибудь дельное.
— Понял, — весело и твердо ответил ему Пазон. — На меня можете положиться, Николай Григорьевич!
И он ушел, словно окрыленный этой встречей, даже походка у него стала другая.
...И вот теперь было их второе свидание. Вернувшись с базарной площади, они сидели в небольшой, чисто прибранной комнате Пазона. Обычная комната, каких много в Таганроге: фикусы у окна, швейная машина в углу на столике, этажерка с книгами. Пазон жил вдвоем с матерью.
— Ну, как дела? — спросил его Морозов, глядя, как Георгий, морщась, растирает раненую ногу. — Мешает нога-то?
— Теперь ничего. Терпимо. А когда немцы пришли, ходить не мог.
Перед войной Пазон был призван в армию и служил рядовым. В одном из первых боев с фашистами на Западном фронте он был ранен в ногу. Несколько месяцев лежал в московском госпитале, а потом был отправлен домой, в Таганрог, на поправку. Приехал к матери на костылях, еле ходил, а тут и немцы подоспели. При всем желании не мог он уйти из родного города.
