Аркадий Первенцев - Над Кубанью. Книга первая
— Ты, кум, за наше здоровье не беспокой фронтового казака, — наполняя рюмки и проливая на стол, сказал Мефодий, — мы сами из своей духоты дырку продерем, сами как-нибудь каштаны остудим.
Батурин встал и, тяжело ступая, так что по следу заскрипели половицы, приблизился к Мефодию.
— Про чего Семен мелет? — положа две руки на плечи Мефодия, раздельно спросил он.
На крутой, вспотевший лоб Павла упали русые крученые пряди, он их стряхнул назад. Над бровями появились красные дужки. Мефодий чувствовал на плечах ладони, которые как бы прожигали ему рубаху.
— Без земли мы задыхаемся, — просто, как о чем-то незначительном, сообщил он, не двигаясь и не отстраняясь.
— Кто это мы? — стягивая пальцы на плече, спросил Батурин.
— Я, и он, Махмуд, и его аул, и Ванькино село, и наша станица.
— Ваша станица? Так вы у бога крайние были?
Батурин оторвал ладони так, что щуплый Друшляк шатнулся.
— Разве только мы страдаем? — расстегивая крючки бешмета, сказал Мефодий. — Возьми всю горную местность, закубанский рай лесной. Пропади оно пропадом то райское место, задохлись в нем, как в гнилом колодезе.
— Ну, ну, поясни про колодези, — буркнул Павло.
— Возьми, к примеру, станицы после перевала, после Волчьих ворот, Курджнпскую, к примеру, Апшеронскую, Хадыженку, Нефтяную, Ширванку, Самурскую, да хоть всю Майкопщину перебери. Муку-мученическую принимают в этих распроклятых щелях да лесах. Земли-то нет, один лес да камешока. А знаешь сам, кажись, Павло: казак в лесу не привыкший, казак — степовой человек, ковыльный, и в степи он как рыба в воде, а в лесу вроде как в тюряге, да и того хуже.
Павло потер нахмуренный лоб полусогнутым пальцем; подозрительно, словно впервые, оглядел собеседника.
— Чего-сь я не понимаю, поясни складнее. Чем же вы недовольные? Вот нам неудовольствие больше иметь надо. За каждый дрючок, что вы с гор притянете, насыпай зерна коробку, а то и мерку, как попу на новину…
Мефодий подскочил, хлопнул по коленям руками.
— Это вы лесом обижены?
— Да, мы, а кто же? — Павло нахмурился. — Все одно ваши данники. Нам-то еще ничего, под боком лес, хоть и не такой сподручный, больше дровяной, а все же лес. А вот в голом степу, по станицам Кавказского, Ейского отделов, там от вашего брата небось караул орут, обираловка! — Павло ломко расхохотался, потянулся к рюмке, сразу выпил, поймал пятерней вареник, бросил его в рот. — Лазаря запеваешь! Ну и народ, до чужого добра люты. Волчиная вся повадка.
Махмуд бросил есть, и Павло, мельком поймав его ненавидящий взгляд, сразу насторожился.
— Черкесский народ тоже мало земли имеет, — торопливо сказал Махмуд, — казаки землю завоевали — раз, князь забрал — два, ханоко отнял — три, и остался горский народ — с одной стороны — скала, с другой — камень, с третьей — дуб. Хоть со скалы вниз, хоть камнем голову убивай, хоть на дуб вешайся.
Батурин побагровел.
— Так ты что, думки имеешь у казаков земли оттягать? Казаков на дубовый сук, а сами в наши хаты, а?
— Ты меня не мог понять, Павел, — вразумительно сказал Махмуд, очевидно, сразу же подготовивший себя ко всяким неожиданностям, — нам ваша хата не нужна, у горцев своя сакля есть. Черкесский народ хочет делать так, как говорит солдат Хомутов Ванька.
— Хомутов? — переспросил Павло. — Вот откуда собачатиной воняет! Что ж ом велит вам делать, солдат Ванька Хомутов?
— Землю у князей забрать, ханоко прогнать, свой совет выбрать и им все дела решать. Так говорит Хомутов Ванюшка, солдат…
Павло уже не слушал взволнованной речи Махмуда. Он уперся тугим, нехорошим взглядом в Мефодия.
— Одни, выходит, у вас путя-дорожки, закубанский кум? У тебя, у азиятов и у городовиков. Постыдился бы казацкое званье срамить. Не могу разуметь, чего тебе еще надо? Хлеб чужой вволю едите, желуди имеете, дров, лесу всякого тоже невпроворот. Какую вам еще жар-птицу надо?
Мефодий, видя упористость Батурина, решил обойти его с другого бока. К тому же хозяйка испуганно моргала ему, советуя не поднимать ссоры, зная буйную вспыльчивость соседа.
Мефодий понимающе кивнул Елизавете Гавриловне, отставил рюмку, налил водки в граненый стакан и подал Павлу.
— Ты выслухай меня, Павло Лукич, со всем вниманием, а уж если я чего не так расскажу, можешь тогда и казнить меня как хочешь.
Павло принял стакан, скривился — Ну, рассказывай, а то что-сь я туго усмысливаю твои заковырки. Мудрено зуб заговариваете, вроде большаков.
— Я человек хотя и немного грамотный, но азбуки разбираю, — издалека начал Мефодий, — обучался только у полкового священника, потому что в наших горных станицах в мой школьный возраст школ не было. И вот обучавший меня священник так говорил мне: «Гляди, детка: будешь жить — всегда делай по правде и говори только правду». Вот эту-то правду я и хочу объяснить тебе, Павло Лукич, да и тебе, Иван Батькович, да и ты, кума, послухай. Вот ты, Павло Лукич, укорил меня обменным хлебом. Да, верно, казаки с горных станиц добывают больше всего хлеба в степных станицах, обменивая его на лес и лесные фрукты. А вот как достается этот кусок хлеба, я вам скажу: очень и очень тяжелым и непосильным трудом. Кум Семен не один раз побывал в наших местах, он знает тот труд. Лес, что мы возим, тяжко добывается: надо нарубить его в трущобах и оврагах, потому что тех лесов, какие были пятнадцать-двадцать лет тому назад близ станиц и на равнинных местах, давно нет, вырубили, там только пеньки да молодняк. Так вот, нарубив такого лесу, нужно его еще обтесать, да не как-нибудь тык-мык, а с уменьем, потом дать просохнуть, чтобы больше положить па воз, да проездить на «линию» самое малое четыре-пять недель, а то и больше, потому что завсегда выезжать приходится осенней порой, после уборки, когда дожди пойдут, а дороги на равнине, сами знаете, зарезные. Едешь, ночи не спишь, лежишь под колесом и глядишь, чтоб лошадей аль быков ие сперли. А думаете, кражей не было? Были.
— Нема кражей у нас, — бормотнул Павло, — как вы к нам с войной таскаться меньше стали, так тишь, ничего не слышно.
— Слышно, Павло Лукич, слышно, — продолжал Мефодий, отнюдь не задетый оскорбительным тоном Батурина, — на плоскости народ не в пример к нашему вороватый, по степям разбег большой, балки длинные да глубокие, шута два упоймаешь. Только прошлой ночью человек кричал, за Кубань было слышно. Не знаю, как кому, а у меня жилы смерзли, до утра глаз не слепил. «Что делают?» — думаю…
— Говори, про что начал, — перебил Павло, — не участковый есаул, в нашу жизню не путайся.
— Так вот, уворуют тягло, повозку-то кидать надо? На себе не потянешь ее? Нет. Бросишь повозку у такого куманька, как Семен, а сам с кнутиком до дому. Путешествуем грязные, голодные и холодные, от дороги изнуренные до последней степени. Почему же все это? За ради удовольствия вот, мол, фон барон Иван Петров в путешествию отправился? Играй сто оркестров. Нет. Через то волочемся с гор своих, как цыгане, что обездоленные мы. Негде посеять нам своего хлеба, земли много, не обидели, а вот пахать нечего, вся под лесом. — Мефодий уперся костистыми локтями в сгол, охватил руками голову и горько покачал ею. — Сытый голодного не разумеет. Ясно, что своя рубаха к телу поближе, поплотнее. Лес-то тоже не даром достался, Павло Лукич, если все хочешь знать. Платили мы десятки лет попенный сбор в доход войску за срубленные деревья. Больше двух миллионов выплатили попенных денег войску. В своих юртах, па своих юртовых наделах платили. А что это, если разобраться? Да это поземельный налог. А вот спросил бы я вас, линейские казаки, платили вы за проданный хлеб, полученный на своих наделах? Нет. А мы десятки лет платили и только с тысяча восемьсот девяносто пятого года прекратили эту дань, да и то после того, как устроили десятка два лютых побоищ с лесниками на мосту Белой речки, под Майкопом-городом. Был такой у нас внутренний враг, лесничий Пальчинский, обокрал всех и потом — видать, от стыда — жизнь прикончил, сам себе копыта отодрал.
— Лес рубаете, пеньки торчат, а пахать нечего, — угрюмо произнес Павло, вставая из-за стола и разыскивая по всем углам шапку. — Надо корчевкой заняться, рукава подсучить, штаны закатать повыше, и земля будет.
— Отдайте из войскового капиталу наши два попенных мильона, мы не то что пни повыдираем, мосты на реках поставим заместо сегодняшних калек, разваленных, переправы наладим.
— Маку вам, — зло перебил Павел, надевая шапку, — два мильона! Ишь чего захотели. Вас с потрохом продай, столько не выручишь.
— Маку там или еще чего-нибудь, Павло Лукич, а своего добьемся! — запальчиво выкрикнул Мефодий. — Мы эту колоду карт раскроем, что нам старый режим бросил. Кинем по столу, может, и нам очко-молочко попадет, не все ж водичка.
Павло подошел к Мефодию и смерил его тяжелым взглядом.
— Ты что ж, может, за нашими землями прибыл? Азиятов еще с собой приволок!
