Евгений Погребов - Штрафной батальон
— Фамилия?
— Порядников.
— Солдат Порядников, обрыв на проводе в двухстах метрах. На восстановление связи, ползком, туда и обратно, — марш!
Измотал Молоканов штрафников донельзя, на выжатые мочалки стали похожи. Словно боялся, что не успеет, и торопился за одно занятие вложить в них все, что знал и считал необходимым передать.
Когда с наступлением сумерек дал отбой и разрешил развести костер, никто шагу не ступил, чтобы хвои лежалой насобирать. Сам первую охапку принес.
Рассевшись вокруг огня, кто на чем смог, на валежнике и лопатах, опустошенно смотрели на желтый язык пламени, вяло, размагниченно курили. И почему-то совсем не досадовали, не кляли, как час назад, своего мучителя. Не хотелось. Выдохлась обида, вся вышла. Может, огонь так умиротворяюще на людей действовал, а может, подспудно правоту Молоканова чувствовали: для их же пользы старался.
Капитан тоже задумчиво курил, углубившись далеко в собственные мысли. Потом встрепенулся, обвел штрафников сочувственным, все понимающим взглядом.
— Наверно, клянете меня на чем свет стоит, скотина, мол, бесчувственная, и так далее?
Штрафники отмолчались.
— Ничего. Зато потом спасибо скажете. Дорогой ценой за этот опыт заплачено.
«Определенно, фронтовик, — уверился Павел, — и не здесь, на учебных полях, а где-нибудь в донских степях или под Сталинградом горькой юшки нахлебался…»
* * *— Колычев? Слышишь! Да очнись ты, жлобина!..
Кто-то бесцеремонно тряс его за плечо, пытаясь добудиться. С усилием переборов сонную одурь, Павел приподнялся на нарах, встряхнулся.
— Ты Колычев?
— Я.
— Собирайся, в хозчасть вызывают! Писаря на тебя карточку затеряли, помпохоз им разгон устроил, сказал, чтобы немедленно новую заполнили. Давай двигай за мной, живо!
Поминая в душе недобрым словом растяп-писарей, Павел вышел вслед за расторопным, не в меру разговорчивым посыльным, мешавшим ему своей неумолчной болтовней сосредоточиться. По его представлению, было часов около одиннадцати. Лагерь спал, окутанный вязкой сумеречной наволочью, сквозь которую чуть виднелся стылый, суземистый диск луны. Под ногами крошился звонкий молодой ледок.
Миновав часового, безмолвно замершего под грибком, поднялись по крыльцу в помещение штаба, пошли по длинному коридору. Остановившись против нужной двери, посыльный выразительно ткнул в нее пальцем и удалился.
Переступив порог комнаты, Павел пронялся знобким холодком. Это была не канцелярия. В тесной, тонувшей в полумраке комнатушке стоял всего один стол с придвинутым к нему стулом. На столе горела лампа под матерчатым абажуром. Причем абажур был повернут таким образом, что свет падал в лицо входившего и почти полностью скрывал того человека, который сидел за ним.
Сообразив, что находится в кабинете начальника особого отдела, Павел по-военному вытянулся, одернул полы шинели, успев заметить, что сидевший за столом человек переменил позу, выставив на освещенный край стола тяжелые руки, перекатывавшие в пальцах остроотточенный карандаш.
— Присаживайся, Колычев. — Голос звучал буднично, приветливо, словно приглашение исходило от человека, проникнутого приятельскими симпатиями, искавшего и наконец обретшего возможность близкого, доверительного общения. — Закуришь? — Правая рука нырнула в приоткрытый ящик стола, предложила начатую пачку «Беломора».
Опустившись на стул, Павел взял папиросу, выигрывая время, долго разминал. Догадываясь о его состоянии, собеседник не спешил, закурил сам, с наслаждением затянулся.
— О причине вызова, вероятно, догадываешься? — Подняв глаза и приглядевшись, Павел различил на говорившем офицерскую гимнастерку без знаков отличия.
— Предположительно.
— Тем лучше. — Пальцы вновь завладели карандашом. — Хочу с тобой как хотя и с бывшим, но командиром и коммунистом поговорить. С делом твоим знаком — знаю. А вот что ты сам по этому поводу думаешь, чем сегодня совесть твоя живет — из бумаг, как ты понимаешь, не выяснишь… — Подчеркнув тоном последних слов значимость сказанного, выжидательно смолк.
Павел напряженно потупился. Его всегда охватывали непреодолимое смущение и неловкость, когда нужно было вслух подтверждать то, что и без того представлялось незыблемым и очевидным. Но может, он не так понял и особист добивается подтверждения вовсе не на прямой вопрос, а на скрытый, подтекстовый, который от него ускользнул?
Пауза затягивалась.
Не дождавшись ответа и истолковав молчание по-своему, особист, явно разочарованный, откинулся на спинку стула и, сбросив щелчком карандаш в ящик стола, сказал с расстановкой, как бы сожалея:
— Вижу, не понял ты меня, Колычев. Я ведь не на допрос тебя вызвал. Показаний не требую и протокола не веду. Просто хочу побеседовать — как советский человек с советским. Если тебе такой разговор неприятен — можем закончить. Я не настаиваю…
Несмотря на то, что лицо собеседника пряталось в полутьме, Павел почувствовал, как отчужденно холодны и неприязненны стали смотревшие на него глаза.
— Извините. Вы не так меня поняли. Я готов выполнить все, что от меня потребуется. — Собеседник выпустил изо рта струйку дыма, заговорил твердо, решительно:
— Политграмоту тебе читать не собираюсь. Но то, что считаю сказать необходимым, скажу. Ты вот не захотел прямо ответить на мой первый вопрос. Что ж, ответ для меня ясен и без слов, в противном случае не стал бы тратить на тебя время. Но рядом с тобой, Колычев, ходят еще десятки людей, чьи замыслы мы можем определить лишь весьма приблизительно. Среди этих десятков обязательно найдутся подонки и отщепенцы из недобитых классовых врагов, кто затаился до поры до времени и ждет только удобного случая, чтобы ударить в спину. Все те, кто своими действиями так или иначе наносит ущерб обществу — все эти блатняки, паникеры, трусы, дезертиры и мошенники, — наши внутренние враги. Своевременно обезвредить всю эту мразь, способную потенциально на прямую измену Родине, вырвать с корнем ядовитые жала — не только моя непосредственная обязанность как начальника особого отдела, но и долг каждого честного советского человека, гражданина и патриота…
Павел дрогнул, поднял голову:
— В случае необходимости нашел бы дорогу в этот кабинет и без вызова!
— Вот это признание я от тебя, Колычев, и ожидал услышать. — Голос начальника особого отдела обрел первоначальную мягкость и дружелюбность. Он удовлетворенно прихлопнул рукой по крышке стола, подался вперед, отрешаясь от сомнений: — А поначалу подумалось, ошибся я в тебе, бывший офицер, — и, взглянув на мрачно потупившегося Павла, заключил ободряюще: — Бывший, но, надеюсь, и будущий тоже.
— Для чего же направлять всю эту мерзость в штрафбат, если заранее известно, что вреда больше принесут, чем пользы? Где же логика? Не пойму я что-то.
Собеседник усмехнулся:
— Логика непростая, верно. Таких, как Маня Клоп или Карзубый, может, и зря из тюрем повыпустили. Этих вряд ли перекуешь — закоренели. Но выносить окончательный приговор всей компании все же нельзя. И среди блатняков найдется немало таких, кто одурачен, затянут воровской средой. Отдели их от Клопов и прочей накипи — хорошими солдатами могут стать. Я знаю немало примеров, когда штрафной батальон стал для заблудших дорогой к честной жизни. И потом, нельзя сбрасывать со счетов такой фактор, как национальное самосознание, патриотизм. Да-да, патриотизм, как это ни парадоксально. Ведь на путь прямой измены Родине, даже из самых завзятых, становятся единицы. Поэтому, не имея серьезных оснований, я не берусь категорически утверждать, на чьей стороне завтра будет тот же Клоп или Карзубый. В этом деле одинаково опасны как предельное недоверие, так и излишнее самообольщение. Мы должны знать точно, кто есть кто. Может быть, ты как раз и располагаешь какими-то достаточно определенными соображениями?
— Боюсь, что мои соображения основываются пока главным образом на эмоциях, а не на фактах. Непредубежденным мне сейчас быть трудно, да и, честно говоря, не ставил я перед собой такой задачи…
— Понимаю. Потому и пригласил тебя, чтобы помозговать вместе. Честь и нечисть с тобой одними дорожками ходит пока, из одного котла питается. Присмотрись. Объективно для нас опасность представляют как те, кто замыслил подлое предательство, так и те, кто ворует с общей кухни продукты. Серединки нет: кто не с нами — тот против нас. Последние подлежат безжалостному уничтожению. Вот так, Колычев, добренькими в ущерб Родине мы сейчас быть не можем. — Говоривший поднялся со стула, давая понять, что разговор исчерпан, протянул для рукопожатия жесткую сухую ладонь: — Вероятно, встречаемся не в последний раз?
— Я все понял. Разрешите идти?
— Надеюсь, предупреждать о том, чтобы наш разговор остался в тайне, не следует?
