Тейн Фрис - Рыжеволосая девушка

— Sagen Sie, wo die zwei Mädel zu finden sind, die mit Ihnen geschossen haben?[172] — спросил эсэсовец.

— Германия находится накануне крушения, — ответила я. — Возможно, красные войска уже окружили Берлин… Теперь война долго не продолжится. Может, завтра все будет кончено.

Я заметила, что красные пятна на его лице все увеличивались. Несколько раз он стегнул хлыстом по светло-коричневому сапогу.

— Uebe Vernunft, — раздельно произнес он. — Schwindeln Sie sich selbst keinen Heroismus vor. Sagen Sie ganz ruhig und unsentimental, was wir wissen wollen. Wir haben Haftbefehle, aber auch Entlassungsscheine[173].

— Возможно, гитлеровская Германия продержится еще несколько дней, — возразила я и взглянула на яркие пятна на лице главаря эсэсовцев. — Конец ее и суд над ней неминуемы. Честные люди всего мира не успокоятся, пока последний нацист не понесет справедливого наказания.

— Meinen Sie? — спросил он и поглядел на свои блестящие золотые наручные часы. — Es ist jetzt zwo Uhr vierundvierzig. Mein Angebot bleibt von Kraft bis drei. Aussage, Protokoll und Unterschrift noch heute Nachmittag. Und wenn Sie wollen — Ihre Freiheit[174].

Я пожала плечами.

— Не к чему больше говорить, — сказала я, — по крайней мере о том, что делали я и мои товарищи. Хочу лишь сказать кое-что о Германии. К вашей стране у меня нет ненависти. Разумеется, вам не понять этого.

— Dreizehn Minuten[175],— сказал эсэсовец, скосив глаза на маленький блестящий циферблат наручных часов.

— Вы торопитесь, — заметила я. — Это понятно. История подгоняет вас. Не только нацистов, но и весь немецкий народ. Он узнает теперь, что значит перегрызть глотку невинным людям. Он стал жертвой собственных злодеяний. Но появится новая Германия. Вы в ней жить не будете. Это будет Германия, которая покончит с тиранами в военной и всякой другой форме. Потому что до тех пор, пока по земле будет ходить хоть один немец в таком позорном одеянии, Германия не может быть счастливой, да и весь мир также.

Монокль вывалился, зазвенел, ударившись о железный крест, упал к ногам штурмбаннфюрера войск СС. И разбился на мелкие кусочки. С чувством невероятного удовлетворения, даже волнения, я увидела, что одержала победу над негодяем. Его чванное спокойствие, сдержанность, его пустая надменность были симуляцией; они разлетелись в прах, как и его монокль. Красные пятна на его лице пылали, его просто трясло.

— Du unterstehst dich, die SS-Uniform zu beleidigen! — воскликнул эсэсовец. Голос у него сделался резким и пронзительным, как у сварливой бабы. — Was das rote Gesindel sich nicht erlaubt! Wir kennen dich doch, du Aas! Brauchst dich nicht mehr zu zieren! Bist ja nichts anderes gewesen als eine…[176]

Слово, сказанное им в конце, ударило меня как хлыстом. Я была потрясена.

Хюго, подумала я. Эсэсовец сказал это не только обо мне, но и о Хюго. Эсэсовцы бесчестят Хюго в могиле, так же как они глумились над ним, когда Хюго лежал на смертном ложе; они выдали его за другого, повесив на запястье записку «английский летчик». Подлинно человеческое и благородное чувство, присущее человеческой природе, нацисты свели к порочным инстинктам, любая истина в их интерпретации становится ложью.

Я поднялась на цыпочки перед штурмбаннфюрером войск СС и плюнула ему в лицо.

И почувствовала, что страха больше нет.

Сон

Аугуста и офицер били меня по очереди. Они бросали меня от одного к другому. Когда уставал один, принимался другой. Я вся сжалась, ушла в себя. И думала: я победила. Слышала, как удары свистели и ранили мне кожу. Вдруг что-то разорвалось, сломалось, и полилась горячая кровь. Лицо я защитила рукой; мою руку отбросили, и на секунду я увидела фигуру начальника эсэсовцев, точно зеленый призрак; носовым платком он все еще вытирал себе лицо. Затем последовал еще один удар. Я лежала на полу, и мне казалось, будто целый отряд солдат прошел по мне, топча меня сапогами. Я глубже спряталась в скорлупу своего тела. Боль преследовала меня и там, внутри. Однако она как бы только колола меня кончиком своих стрел. Где-то в глубине моей души было неприступное убежище. Я улыбнулась и потеряла сознание.

Очнулась я на тюфяке в своей камере.

Я была удивлена, оглушена, избита и вся пылала. Я вспомнила все, что произошло. Я была сломлена и все же осталась непоколебимой. Я встала с нар. Вымыла лицо в миске с питьевой водой. Прихрамывая, прошла по камере и поглядела в окно. Ветви каштанов качались на сильном ветру. Мне все еще казалось, что я улыбаюсь. Если улыбки даже не было на моем лице, она затаилась где-то глубоко во мне, и от нее по всему моему телу распространялось сладостное чувство удовлетворения.

Я растирала ушибленные места. Я держала в руках свои волосы и медленно обвивала их вокруг пальцев. И держала их так, чтобы на них падал свет. Они отливали темно-рыжим, каштаново-рыжим блеском, напоминая по цвету красное дерево; они были такие теплые, живые, я сама удивлялась их густоте и блеску, а голова разламывалась, и все тело жгло от бесчисленных воспалившихся ссадин.

К концу дня меня опять взяли. На этот раз меня сопровождал один лишь офицер. Я ожидала новой экзекуции. Но этого не случилось. Офицер привел меня в маленький боковой коридор. В голом помещении, где висел лишь календарь и доска с объявлением о вербовке в войска СС, сидел человек средних лет в штатском; по виду он был похож на клерка из нотариальной конторы.

— Садитесь, — сказал он мне.

Я удивилась, что он говорит по-голландски и как будто не имеет ничего общего с нацистами. Он пододвинул к себе папку, отыскал то, что ему было нужно, и спросил:

— Вы Ханна С.?

Я ответила, что да.

— Слушайте хорошенько, — сказал он, — и делайте замечания, если вы с чем-нибудь не согласны.

Он начал читать. Здесь было суммировано все, что я делала за последние два года. Я снова удивилась, как много знали немцы. Начиная с того момента, когда я вместе с Хюго начала борьбу.

Еще больше удивило меня, как часто мне удавалось избежать ареста. Некоторые факты приводились в виде предположения или вопроса. Помощник нотариуса поглядывал на меня сквозь стекла очков и спрашивал:

— Совпадает?

— Все совпадает, — отвечала я.

Он продолжал читать: заговоры, нападения, покушения на группы и на отдельных лиц. Немцы в самом деле знали многое. Они приписали мне решительно все — кражу велосипедов, похищение продовольствия, к чему я не имела никакого касательства, но совершенно не упоминали о многих вещах. Я знала, что это уже не имеет значения. Для тех, кто более не различает в жизни ложь и правду, все одинаково. Для меня же, строго отделявшей ложь от правды, нацистские предположения и толкования больше в счет не шли.

Помощник нотариуса прекратил чтение и в который раз задал вопрос:

— Все совпадает?

— Все, — ответила я.

— Подпишите, — сказал он и протянул мне свою ручку. Он наклонился ко мне, на одно мгновение я взглянула ему прямо в лицо. Это было незначительное лицо мещанина, ограниченного и довольно трусливого. Глупый человечек, который продался немцам и позволяет им распоряжаться собою. Но, помимо ограниченности, на его лице, когда он глядел на меня, было заметно какое-то иное выражение; что оно означало, я точно не поняла, — нечто вроде восторга, уважения или сочувствия. Внезапно он скороговоркой прошептал:

— Твенте и Ахтерхук освобождены.

Я уставилась на него. Он быстро отвел взгляд в сторону, постучал тупым пальцем по протоколу и громко и сердито сказал:

— Здесь, пожалуйста, подпишите…

Я подписала. Он промокнул мою подпись, захлопнул папку и вышел из комнатки. Несколько мгновений я сидела неподвижно — до меня не сразу дошло то, что сказал клерк.

В дверях появился офицер и сделал мне знак. Он проводил меня обратно в камеру.

Я лежала на лошадиной попоне, а здание тюрьмы тонуло в море зеленоватого, беспокойного вечернего сумрака. У меня снова болели ушибы на руках и ногах. Но под этой болью пламенем восторга и удивления разгоралась радость. Твенте и Ахтерхук…

Наконец-то союзники снова начали двигаться. Весенняя погода действительно способствовала освобождению. Они стремились окружить немцев, отрезать им путь домой, в неметчину. Я лежала, уткнувшись лицом в лошадиную попону, и рыдала, потому что разрядилось напряжение.

…В дюнах переливался свет. Я знала эту тропинку. Никогда не была она такой светлой. И никогда я так быстро, так легко не шла — точно невесомая! Мне даже казалось, что я не шла, а скользила. Странно, думала я; но затем поняла: ветер дул мне в спину, он подгонял меня вперед. Я видела кирпичные дома во впадинах между дюнами; видела неяркий радужный блеск стекол в теплицах. Тогда только я заметила на домах кое-что, чего раньше я не видела, — на них были вывешены голландские флаги.

Я смеялась и махала рукой этим флагам. Затем я услышала восторженные крики детей. Я уже не шла больше по тропинке среди дюн, я неслась мимо сел. В них царило бурное праздничное веселье. Старики смеялись и кашляли от смеха, а суровые жители польдеров, мужчины и женщины, сидели, обнявшись, и любовались на детей. А дети выбегали на улицу, они несли пестрые гирлянды, которые растягивались, как гармоника; они бросали в воздух длинные разноцветные ролики серпантина, и обрывки бумажных лент развевались на водосточных трубах и на ветвях деревьев, окаймлявших сельскую площадь… Я проскользнула мимо них и снова попала в полосу огородов. Хотела повернуть голову, чтобы поглядеть в сторону. Но странное дело: голова моя неподвижно сидела на плечах, и я могла глядеть только вперед. Мне показалось, что посреди широкого зеленого поля возвышался небольшой бугорок чуть короче огородной грядки. Мне необходимо было выяснить, что это такое, но голова моя не двигалась, и огороды остались позади. Я очутилась на проселочной дороге: она была усыпана гравием, и я долго неслась над нею, пока вдали не показался кто-то, едущий мне навстречу. Я остановилась посреди дороги, ждала и глядела. И увидела, что навстречу мне несется двуколка, запряженная высокой гнедой лошадью. Колеса двуколки были расписаны черным с золотом; солнце щедро рассыпало повсюду свои блестки. Только тут вдруг заметила я, кто сидит в повозке. Это был Хюго. Он улыбался. На нем была фризская одежда: короткие брюки, белые чулки, башмаки с серебряными пряжками, сюртук с широкими полами и высокая шляпа. Он остановил лошадь и протянул мне руку.