Петр Лебеденко - Красный ветер
Но через секунду-другую мотор закашлял, из-под капота вырвались хлопья горячего масла, и, взглянув на прибор, Матьяш увидел: стрелка упала до нуля, давления никакого. А мотор то захлебнется, то взвоет, машина рывком рванется вперед и тут же, словно кто-то ее заарканит и осадит назад, провалится и клюнет носом, устремляясь к земле. А потом снова рывок вперед и вверх, снова искра надежды, которая через мгновение уже угасает…
«Мадрид рядом, — думает Матьяш Сабо. — Линия фронта — еще ближе. Она сразу за Мансанаресом. Но мне не дотянуть ни до Мадрида, ни до линии фронта…»
Рука невольно касается парашютного кольца, ощущает холодок металла, и тут же Матьяш отдергивает ее назад, сам испугавшись этого непроизвольного движения. При чем здесь парашют? Кому он нужен?!
Запас высоты у Матьяша всего на несколько секунд. И за эти несколько секунд он должен все решить. «Что решить? — думает Матьяш Сабо. — Разве еще не все решено?»
Он продолжает лететь вдоль траншеи в конце которой — штабеля снарядов для немецких орудий. Он видит их сквозь масляные разводы, облепившие козырек, — их металлические тела все так же тускло блестят на фоне бурой испанской земли. И еще он видит, как с двух разных сторон пронеслись над холмом Ангела Мартинес и Кастильо. Шквальный огонь из пулеметов. Паника. Смерть… Сколько времени прошло с тех пор, как они сюда прилетели? Ни один снаряд за это время не упал на рабочий квартал Мадрида Куатро Каминос. Ни одна лачуга не взлетела на воздух… Может, десятки, а может, и сотни испанских стариков и детей остались живы только потому, что Мартинес, Кастильо и Матьяш Сабо — здесь.
Мартинес и Кастильо скрылись за холмом. А Матьяш Сабо продолжает лететь над длинной траншеей. Но мысли Матьяша Сабо летят еще быстрее, чем его искалеченный, умирающий самолет. Вот так, наверное, летели мысли деда Матьяша, великого патриота Венгрии, когда перед ним стояли его убийцы. А о чем думал перед смертью Матьяш Большой, увидев в руке анархиста маузер? Или Матьяш Маленький, в последнюю минуту встретившись с налитыми ненавистью глазами фашистов?
Эстрелья как-то рассказывала: «Был в эскадрилье Хуана Морадо русский летчик Павлито. Прекрасный летчик. Прекрасный человек. Он говорил: „Здесь, в Испании, я защищаю человечество…“ Хорошо он говорил. Правильно! Мы все здесь защищаем человечество, все!»
Матьяш Сабо улыбнулся. Впервые за много времени улыбнулся искренне и светло. Потому что вдруг почувствовал, как легко у него стало на душе. Там, в рабочем квартале Мадрида Куатро Каминос, затаились, притихли, насторожились тысячи людей, вслушиваясь в хаос звуков: скоро ли провоет очередной снаряд и, изорвавшись, унесет очередные жертвы?
«Не скоро! — Матьяш Сабо, проведя ладонью по воспаленным глазам, продолжает улыбаться. — Не скоро!»
И направляет агонизирующую в предсмертных судорогах машину в штабеля снарядов.
Глава шестая
1А с далеких Иберийских гор по замшелым камням, по узким холодным ущельям сползал и сползал тяжелый туман, и все — и неширокая речка Тахунья, вдоль которой протянулась деревня, и оливы на пологих склонах холмов, и заросли кустарников тамариска, опутанные лозами дикого винограда, — все тонуло в непроглядном мраке. Мириады мелких, невидимых капель влаги медленно плыли над землей и, казалось, пропитывали не только одежду, но и проникали в поры человеческого тела, наглухо закупоривали их, отчего трудно было дышать.
Старик Матео, потирая ревматические колени, ворчал:
— Доконает меня эта дьявольская погода. Совсем доконает… День и ночь, день и ночь одно и то же, одно и то же…
От безделья он стал ворчлив, а когда Мигель или Лина говорили ему: «Всем тошно, Матео, не одному тебе», старик угрюмо глядел на них и молча отправлялся к своему мулу Урбану, отводил с ним душу.
К несчастью, Лина, промочив ноги, простудилась, ее бросало то в жар, то в холод, временами лицо ее покрывалось красными пятнами, и она жаловалась Мигелю:
— Ноги дрожат так, будто взбиралась на крутую гору. И глотать трудно.
Мигель почти до кипения нагревал красное вино, наливал полную кружку и протягивал Лине: «Пей».
Она послушно пила, морщилась, слезы выступали у нее на глазах, но все же ей действительно становилось легче.
В ночь под воскресенье пришел Эскуэро. Был он до крайности возбужден и встревожен, весь вид его говорил о том, что принес он важные вести. Сбросив в прихожей сапоги, в которых хлюпала грязноватая жижа, Эскуэро, ни с кем не здороваясь, сел на лавку и сразу начал:
— Завтра. Завтра надо вылетать обязательно.
— Что-нибудь случилось? — озабоченно спросил Эмилио Прадос.
— Пока не случилось ничего. Но может случиться. Я слышал, как летчики говорили: «Синоптики через два-три дня обещают хорошую погоду. А может, она наступит и раньше. С запада быстро распространяется мощный антициклон, атмосферное давление растет не по часам, а по минутам…»
— Завтра будем вылетать! — сказал Денисио. — Оттягивать больше нельзя.
Эмилио Прадос согласился:
— Если они начнут полеты — у нас все пойдет к черту. Да и ждать нам больше нечего. Все уже, кажется, решено…
Эскуэро сказал:
— Завтра у коменданта аэродрома именины. Наверное, с вечера будет большая пьянка.
— Это правда, — подтвердила Лина. — Комендант распорядился, чтобы завтра приготовили хороший ужин не только для офицеров, но и для рядовых. В том числе и для охраны, кроме тех, кто будет на посту… Ты, Мигель, прихвати, две-три бутылки виноградной водки, мы с тобой на славу угостим и постовых, чтобы им тоже было не обидно.
Весь следующий день они провели в напряженном ожидании вечера. Лина с утра ушла на аэродром и больше не появлялась. Это было хорошим признаком — она могла прийти лишь в том случае, если бы Эскуэро подал знак какой-либо тревоги. Значит, там пока все было в порядке.
Мигель и старик Матео заранее приготовили целую кучу сухих дров — повезут их на двух мулах на аэродромную кухню. Решили, что с одним мулом пойдут переодетые в крестьянскую одежду Эмилио Прадос и Денисио, с другим — Мигель и Росита. Матео, конечно, протестовал:
— Я своего Урбана никому не отдам. Поведу его сам.
Мигель кричал:
— Куда поведешь? Ты знаешь, куда надо идти?
— Найду…
— Хочешь провалить все дело? Меня там знают, я ни у кого не вызову подозрений. И летчики тоже не вызовут подозрения, потому что мы будем вместе.
— Я своего Урбана никому не отдам, — не сдавался Матео. — Урбан — мой мул.
— Ты сам упрямый, как мул! — сердился Мигель. — Никуда твой Урбан не денется, мы с Линой приведем его назад.
Денисио сказал Матео:
— Мигель прав, отец. Без Мигеля нам будет труднее. Без Мигеля мы вообще ничего не сможем сделать.
Близился вечер. На речку Тахунью уже легли густые сумерки, в крестьянских домишках зажглись тусклые огни керосиновых ламп. Тумак как будто приподнялся, но черные, без единого просвета тучи ползли над землей так низко, что, казалось, земля и небо слились в одно целое — мрачное и гнетущее.
Подойдя к окну, Денисио приподнял шторку и долго всматривался в быстро сгущающуюся темноту.
— Как в склепе, — сказал он. — А то и хуже. — И засмеялся: — Это как раз то, что нам нужно.
Эмилио Прадос пожал плечами.
— Нелегко будет пробиться сквозь такой хаос.
— Пробьемся! — в голосе Денисио звучала уверенность. — Обязательно пробьемся!
Эмилио Прадос вдруг почувствовал, как в нем шевельнулась зависть. Он мог честно сказать и самому себе, и всем — страх не довлеет над ним, он готов на все и ни перед чем не отступит. Даже если бы у них был всего один шанс из тысячи — всего один из тысячи на удачу! — он не отступил бы. В конце концов он, Эмилио Прадос, солдат, а какой солдат не готов к смерти… Не сегодня, так завтра… Не сегодня, так завтра — жизнь не вечна… Но… но Эмилио Прадос ясно осознавал: его мужество, готовность в любую минуту расстаться с жизнью зиждятся совсем на другой основе, чем у Денисио. Что представляют из себя одна и другая основы, Эмилио Прадос точно объяснить не мог. Скорее всего, это надо было почувствовать.
Эмилио Прадос часто думал: «Каждый из нас должен быть готов принести себя в жертву ради свободы нашей родины — принести себя в жертву, не колеблясь ни единого мгновения. Готовность к самопожертвованию — это и есть то главное, что объединяет нас и движет к общей цели…»
В то же время такие слова, как «жертвы», «самопожертвование», невольно ассоциировались с чувством обреченности и неизбежности рока. Однажды один из летчиков эскадрильи Эмилио Прадоса, вылетая на опасное задание без прикрытия истребителей, заметил: «Вряд ли я оттуда вернусь живым… — Помолчал и мрачно пошутил. — И, хотя никто от меня не требует, чтобы я отдавал себя на заклание, я делаю это добровольно…»
