Василий Ажаев - Далеко от Москвы
Не переводя дыхания, люди в разных местах трассы слушали у провода разговор Гречкина с Ковшовым. Селектор молчал. Затихла даже морзянка.
— Не падай духом, Алексей. Будь мужественным, дорогой мой, — вдруг послышался голос Беридзе.
Он находился в это время в Кончелане и пришел к аппарату, чтобы вызвать Батманова. Притихший Гречкин был рад вмешательству Георгия Давыдовича. Но Алексей не забыл о втором, еще не прочитанном письме.
— Читай! — сказал он неестественно спокойно.
— Мы тебе перешлем письмо. Потерпи, Алеша, — просительно сказал Гречкин. Письмо, может быть, несло новое горе товарищу.
— Не мучай же, читай, будь другом! — надрывно сказал Ковшов. — Это письмо от матери Зины... Я должен знать.
Наступившую тишину разорвал чей-то плач, кажется, женский — и опять все стихло.
— «Алешенька, я молчала сколько могла, хотела уберечь тебя от горя, — опять закричал Гречкин. — Все ждала, что придет новое известие, которое опровергнет первое. Но я уж не могу больше, не имею права скрывать от тебя. Все твои телеграммы и письма получила... Очень мучилась и переживала за тебя. И отец твой мне говорил не раз: «Напишите ему всю правду, молчанием дела не поправишь». И я пишу тебе. Были оттуда товарищи, они рассказали...»
— Не слышу, повтори! — крикнул Алексей, когда Гречкин сделал паузу, чтобы перевести дыхание.
— Пишет: «Были оттуда товарищи, они рассказали, — повторил Гречкин. — Зина не вернулась с боевого задания. Ей поручили очень трудное дело. Ей и еще четверым. Они все сделали, но погибли. Пытались найти их и выручить, но не удалось...»
— Что? — переспросил Алексей, не в силах пропустить хотя бы слово.
— Выручить, пишет, не удалось, погибли. — Надсаженный в ежедневных разговорах по селектору голос Гречкина звучал как сигнал бедствия. — «Осиротели мы с тобой, голубчик. Нет у тебя жены, а у меня милой дочки. Что же теперь делать-то, Алеша? Не перенесу я, наверное...» Не слышишь? «Что теперь делать-то, не знаю. Горю моему нет конца и меры...»
— Алексей, ты слышишь меня? Сейчас в любой семье горе. Не утешить тебя хочу, а помочь найти в себе твердость. Помни: ты не один, с тобой друзья, с тобой много друзей, — это Залкинд подал свой голос из Новинска, и все, кто слышал его, были, рады, что он за всех сказал нужное слово.
Долго сидел у селектора Алексей. По линии в обоих направлениях несся многоголосый шум. Над Алексеем стоял Карпов, он терзался, желая чем-нибудь облегчить страдания товарища.
— Крепись, паря. Не сгибайся, — шептал он.
Алексей поднялся и, шатаясь, как пьяный, вышел на улицу, побрел бесцельно. Ему никого не хотелось видеть. Он обошел стороной Карпова, Тополева и Таню, бросившихся к нему. Миновав площадку участка, он сразу очутился в безлюдной тайге. Карпов догнал его и потянул за руку.
— Ты куда, паря? Не пущу! Иди домой.
— Не мешай, Иван Лукич. Мне надо побыть одному, — кротко, но твердо сказал Алексей.
Лицо его, искаженное душевной мукой, поразило Карпова. Он отступил.
Маленькая речка Октанка бежала узким и чистым потоком среди сияющего березового лесочка. Скоро березки растворились среди лиственниц, густыми рядами подступавших прямо к воде. Под ними буйно и цепко разбросался кустарник. Какой-то зверь, ломая кусты, кинулся прочь от Алексея. Непрестанно трещали кедровки. Белка- летяга, раскинув перепончатые лапы, как на крыльях пролетела над головой инженера с берега на берег, обыкновенная белочка завистливо застрекотала ей вслед. Лениво гогоча, поднялись с воды тучные гуси.
Алексей ничего не замечал, только механически раздвигал руками кусты. В отдалении с карабином в руках брел Карпов. Он видел: из кустов выглянула усатая морда большой дикой кошки. Иван Лукич вскинул ружье, но зверь сверкнул круглыми желтыми глазами и скрылся.
...Сколько раз по ночам в Новинске, и зимой на Адуне, и здесь, на острове, снилось тебе, Алексей, одно и то же, родное и близкое, что делало тебя детски счастливым: ты вернулся в Москву! Ты идешь по знакомым улицам, издали увидел этот горбатенький переулок, музей твоего детства, гордо названный теперь именем знаменитого конструктора. Наконец ты подходишь к перекрестку, сворачиваешь — и перед тобой заветный отчий дом. Ты прибавляешь шагу, навстречу торопятся, спешат они, самые близкие твои и родные люди:, старый, но еще бодрый отец, низенькая мамаша, долговязый братец, поднявший в знак приветствия обе руки. А впереди бежит она, самая нетерпеливая... Этот сон всегда обрывался: переполненное радостью сердце начинало стучать так, что ты просыпался...
— Мы с тобой говорили, Зина, нас ничто не разъединит. И вот я остался один, — шептал Алексей.
Сколько успела в себе вместить недолгая жизнь с Зиной! Теперь, когда ее уже не было, все вспоминалось по-особенному свежо. Он видел ее пред собой, прикасался к ней руками, явственно слышал ее голос.
...В один из вечеров своего отпуска после южной стройки Алексей пошел к приятелю, который жил на той же улице. Поднимаясь по лестнице, встретился с девушкой. Она изумленно остановилась и внимательно, с какой-то жадностью всмотрелась ему в лицо. Алексей, удивленный, остановился тоже. Ее ясные голубые глаза не отрывались от него.
— Вот вы, наконец, и вернулись, — с нескрываемой радостью сказала она и свободно, легко пошла вниз.
Он смотрел ей вслед — на ниспадающие на плечи светлые волосы, на маленькую фигурку в простом и хорошо сшитом платье — и чувствовал острое сожаление, что эта девушка прошла мимо него и через мгновение исчезнет.
Алексей крикнул:
— Вы обознались? Да постойте же!
Она обернулась с улыбкой, от которой лицо ее еще больше похорошело.
— Нет, не обозналась. Я не могла обознаться. Вы меня не помните, Алёша?
— Я вас впервые вижу.
— А я вас знаю давно. Очень хорошо знаю, — убежденно ответила она и пошла своей дорогой.
Алексей рассеянно поздоровался с приятелем, познакомился с его молодой женой (пока Ковшов был на стройке, многое переменилось в Москве) и сразу начал расспрашивать про девушку, встретившуюся на лестнице.
— Это Зина. Ты ее в детстве дергал за косички и дразнил: «Зинка-корзинка», — напомнил приятель. — Она раньше жила в нашем доме и теперь часто ходит сюда к подругам. Если хочешь, познакомлю тебя с ней. Так сказать, заново.
«...Осиротели мы с тобой, Алешенька. Нет у тебя жены, а у меня милой дочки», — снова услышал он голос Гречкина.
Спасаясь от него, Алексей ринулся в чащу. Бежал не глядя. Ветви кустарника цеплялись за его руки и плечи.
— Не верю этому, не верю! — крикнул Ковшов, и голос его гулко прокатился по лесу.
Он видел Зину живой, только живой! Память как бы листала страницы его прошлого. Отрывочные эпизоды, встречи... Несвязные слова, восклицания, смех. Мучительно захотелось вспомнить самое важное, самое дорогое в их жизни, но все — и большое и малое — сливалось в одно общее, и это общее было счастье.
...Единственный день они провели за городом. Земля и деревья только что зазеленели. Весна. Зина и Алексей долго бродили, пока не вышли к большому запущенному пруду. До сумерек они сидели на траве. В потемневшей воде дрожали звезды. Где-то очень славно пели девушки.
— Что у вас сейчас на душе, Алеша? Вам грустно?
Она посмотрела на него долгим взглядом. Лицо Зины было таким же славным и печальным, как песня девушек вдали. Алексей нагнулся и поцеловал ее.
— Тише, — сказала она, когда он хотел ей что-то сказать. — Помолчим и запомним, Алеша, навсегда эту минуту. Это неправда, что мы знакомы всего несколько дней! — заговорила Зина, прерывая минутное молчание. — Я знаю вас всю жизнь. Всю жизнь! С детства привыкла думать о вас и росла под незаметным вашим влиянием. И я всегда чувствовала — всегда, слышите? — что мы будем вместе, обязательно будем.
Алексей взял ее руки — пальцы были холодные, осторожно стал согревать их теплом своих рук.
— Вы и не подозревали, а я душой всегда была с вами. Вы окончили институт и уехали на стройку — так надолго! О вас говорили: «Молодой он, неопытный, ему трудно». Я хотела, чтобы вам было легче, и думала о вас неотступно. Я верила и сейчас верю: человеку помогает, если другой, любящий его человек думает о нем. Вам странно, Алеша, что я вдруг, не таясь, первая вам открылась?
Он хотел возразить, Зина перебила его:
— Все-таки как-то необыкновенно у нас получилось. Я ведь и не знала вас по-настоящему. Алеша Ковшов был создан моим воображением таким, каким я хотела его видеть... Иногда я в страхе думала: вдруг он окажется совсем другим и моя любовь померкнет?
Зина замолчала на минуту, чтобы унять волнение, и потом продолжала еще горячее:
— У меня было много знакомых. Некоторые мною интересовались. Но никто не интересовал меня. В какие-то злые минуты я смеялась над собой: кого ты ждешь? Разве можно дождаться, разве дождешься человека, который тебя не знает, не стремится к тебе, не думает о тебе? Разве его дождешься, если он, может быть, и не существует на свете?
