Человечность - Михаил Павлович Маношкин
Мать в растерянности смотрела на него.
— И холодно, и идти далеко, а я пойду быстро, к Саше надо зайти. До свидания, мама.
Мать целовала его, а он стоял внешне спокойный и холодный.
— Никогда не думай, что со мной что-нибудь случится. Увидишь, я вернусь. Ну, Шурок, оставайся. Если не получится задача, иди к Косте.
Женька вышел из комнаты, пересек коридор, открыл дверь. Вот он, этот момент. Порог материнского дома… Еще один шаг — и позади детство, целый мир радостных надежд и предчувствий. Все это становится прошлым и уже никогда не повторится.
Женьке хотелось задержаться на пороге, оглянуться, еще раз ощутить уют материнского дома, но он испугался подступившей к нему слабости и шагнул.
Когда он спускался по ступенькам лестницы, ему казалось, что он двигался навстречу потоку, который вот-вот отбросит его назад. Но его все-таки не отбросило, и он вышел на улицу.
От сарая пенсионер дед Сергей вез на санках охапку дров.
— Бывай, дед! — Женька махнул рукой, пошел не останавливаясь.
Он миновал открытое место — летом ребята играли здесь в футбол, дальше темнел забор, окружавший дровяной склад. Местами забор исчезал в сугробах — можно было на лыжах переехать через него прямо на склад. Этой зимой выпало много снега. Столько же, а может быть, даже больше было лет пять тому назад. Женька проводил тогда зимние каникулы в Узорове. Бабушкина изба утопала в снегу, за углом намело такой сугроб, что от яблони на виду осталось лишь несколько верхних веточек. Женька катался с того сугроба на лыжах, как с горки…
А вот и серый четырехэтажный дом. Сейчас поворот, и уже не видно будет ни улицы, на которой Женька вырос, ни дома, где остались мать и сестра. Здесь ничто не мешало ему оглянуться. Мать, Шура и дед Сергей стояли у подъезда. Женька помахал рукой, и они помахали ему. Нет, и эта задержка была нелегка…
За домом потянулась изгородь летнего сада. Местами в ней не хватало досок, и сквозь щели видны были заснеженные аллеи. Скамьи засыпало снегом, танцплощадка напоминала пустующий двор, бетонная чаша фонтана угадывалась лишь по выступающей из сугроба узкой кромке. Неуютно сейчас в Покровке. Даже не верилось, что меньше года тому назад здесь, в саду, играл духовой оркестр, гуляли люди, бил фонтан, на клумбах пестрели цветы, а у забора, вдоль которого пробирался Женька, мелькала карусель и звенели детские голоса.
Теперь здесь было пусто и уныло, а он всегда любил ходить мимо сада: это дорога в школу, его самая интересная дорога.
Площадка перед клубом была расчищена от снега. Какое же сегодня кино? Никакого, сегодня никакого.
На улице урчали грузовики с зенитками, изготовленными на артиллерийском заводе. За рулем сидели красноармейцы. Женька позавидовал им: у них все определенно, они, наверное, и до армии не расстгОшииресзвулеулицу.
Налево дома четырехэтажные, направо низкие, деревянные. За ними, впереди, школа, а школы лучше этой для Женьки нет. Он ходил в нее, как на праздник, в ней он подружился с Сашей, Костей, Пашей, узнал и пережил столько волнующего…
Теперь школа была безжизненна: наглухо заперты двери, у входа высился сугроб. В августе сорок первого в ней разместился госпиталь, потом его куда-то перевели, и школа с тех пор пустовала. Учеников, которые остались в Покровке, собрали в другой школе, в двенадцатой, но своей Женька считал вот эту, которая пустовала, потому что многие ее ученики уехали далеко на восток, — Генка Камов, Коля Черкасов, Таня Воропаева… Еще одна мальчишеская Женькина тайна. Все это теперь — в прошлом…
Женька в последний раз взглянул на школу и не узнал ее в мертвом двухэтажном здании. Даже три крайних верхних окна лучшего Женькиного, девятого класса отчужденно затаились в тишине. «Ну, прощай…» — проговорил он, отсекая от себя и эту часть жизни.
Он ускорил шаг, торопясь уйти от хлынувшего на него одиночества. Теперь единственной реальностью для него был Саша, воплощающий в себе прошлое, настоящее и будущее.
* * *
Как он и предполагал, у Лагиных не было никакой суеты, даже не заметно было сборов в дорогу. Но какая разительная перемена в лицах! Обостренным взглядом Женька окинул всех: руки у Савелия дрожали, когда он наливал в стакан, а тетя Лиза была, как неживая. Привыкнув подавлять в себе тревоги, Лагины, наверное, уже долго вот так молчали. Эта привычка делала прощание с Сашей невыносимо тягостным. Через несколько минут от семьи Лагиных останется осиротевший костяк…
— Готов? — Саша захлопнул чемоданчик, повернул к Женьке слегка побледневшее лицо.
Тетя Лиза вздрогнула, как-то несмело приблизилась к Женьке. Он опять обратил внимание на то, как она постарела в последнее время. Странное чувство вины перед ней испугало его. Он не знал, куда деть руки.
— Женя, мальчик наш… — он почувствовал прикосновение влажной щеки и полных отчаяния рук.
Всеобъемлющая материнская душа! Ясная и противоречивая, слабая и неодолимая, самоотверженная и многотерпеливая, отзывчивая и всепрощающая… Тетя Лиза не решалась заплакать при сыне, открыто, по-женски обнять его, закричать от боли и — окаменела от внутреннего напряжения, а увидев Женьку, совсем беспомощного и растерявшегося, вдруг освободила себя от леденящего отчаяния и оттаивала сама, становилась, насколько это сейчас возможно было, прежней тетей Лизой.
Никто не прерывал молчания, боясь причинить ей лишнюю боль, не удивился перемене в ее поведении, не почувствовал себя неловко.
Все познается в сравнении, в том числе и собственный сын. Оттого что тетя Лиза увидела Женьку, ей стало легче, так как ее Саша был сильнее Женьки, лучше его подготовлен к жизненной борьбе. Этот материнский эгоизм был сейчас незаменимым целебным средством, помогающим и Лагиным, и Женьке. Разве не тот же неосознанный эгоизм помог и Женькиной матери, успокоившейся, оттого что рядом с ее сыном будет сильный Саша?.. Тетя Лиза, еще не оправившаяся от гибели мужа, переживала за сына, а пришел Женька, и ее чувства утратили прежнюю остроту, потому что его появление в доме вывело ее из круга только семейных переживаний: судьба Саши сливалась с судьбами таких вот ребят, как Женя.
— Проходи, Женя, — в ее голосе и движениях уже не было недавней скованности. Женька тоже почувствовал себя свободнее.
— Чего сидеть-то, теть Лиз? Мешок за спиной, ложка-кружка в мешке, теперь ать-два и — в военкомат!
Савелий тоже повеселел.
— Смотри, Лизок, какой бравый солдат, так и рвется ать-два!
В доме Лагиных восстанавливался обычной тон, непринужденный и доброжелательный, раскрепощающий Женьку.
— Самое главное теперь, дед, —
