Там, в Финляндии… - Луканин Михаил Александрович

Начинается распределение по участкам. Поскрипывая деревянными колодками на мерзлом снегу, выкликнутые команды одна за другой выводятся за проволоку на дорогу и, сопровождаемые конвоем, отправляются в свой нелегкий повседневный путь. На очереди мы.

— Ма-а-рш! — надрываясь, визжит Девочка.

Скрепя сердце мы трогаемся с места и только тут, при выходе из ворот, внезапно замечаем приспущенные траурные знамена над притихшими немецкими палатками.

— Гли-кося, и впрямь поминки! — с детским простодушием изумляется Кандалакша. — Выходит, не сбрехал шахтер. Все, как есть, по ево сходится. Вот и с флагами тоже.

Эти неоспоримые доказательства общегосударственного национального немецкого траура производят на нас неизгладимое впечатление. При виде их мы словно перерождаемся и забываем обо всем, что нас ожидает. Радость и ликование охватывают и преображают нас. Мы заметно приободряемся, лица наши невольно светлеют и оживляются, в глазах вспыхивают какие-то огоньки, и все мы становимся буквально неузнаваемыми. Куда только подевались все страхи и тревоги дня?! Их словно никогда и не бывало. Словно не было никогда и ни кошмарного, как сон, плена, этого поистине земного ада, и ни этих неотвязных повседневных страхов за свою вот-вот готовую оборваться жизнь… И нам теперь действительно ничего не страшно, и все-то на свете трын-трава. Догадавшись о причине изменения в нашем состоянии, немцы приходят в неистовую ярость и самым решительным образом немедля отрезвляют нас.

— Шнеллер, шнеллер![12] — с остервенением набрасываются они на нас и, не давая опомниться, руганью и прикладами гонят нас вперед, вдогонку за скрывшимися за лесным поворотом командами. Вместе с другими конвоирами усердствует в избиении и Девочка.

Осыпаемые градом убийственных ударов, еле передвигая отекшие, не единожды помороженные ноги, мы, выбиваясь из последних сил, спешим догнать далеко ушедшие вперед команды и, только догнав наконец-таки их, укорачиваем свой шаг.

— Теперь можно и передохнуть, — решаем мы про себя. — Надо беречь силы. Кто его знает, что еще нас ждет сегодня? Немцы-то, похоже, совсем озверели. От них всего ждать можно.

У прячущегося под кронами хвойных деревьев бельгийского лагеря, названного так в честь первопоселенцев, позже заселенного, помимо бельгийских, также немецкими, австрийскими, польскими, чешскими мастерами-тодтовцами[13], мобилизованными на строительство дороги, колонну останавливают. Здесь к каждой команде придается по несколько тодтовцев, наделенных правами и ответственностью в отношении к заключенным едва ли не наравне с самим конвоем и, в большинстве своем, не менее злобно к нам настроенных. Теперь мы будем находиться и под их неусыпным наблюдением, и нас станет сопровождать почти вдвое больше дозорных. Этого более чем достаточно, чтобы мы даже не помышляли о побеге. Но напрасны опасения немцев. В Финляндии сама природа явно против нас, она устраняет всякую возможность побега. И хотя такие попытки все же не раз предпринимались, не было ни одного случая, чтобы они удавались. Глубокие по пояс снега и незнание местности являются для нас совершенно непреодолимой преградой. Да и далеко ли уйдешь с нашими-то силами и ногами? Лыжники обложат каждого отважившегося на этот поступок безумца не далее чем на третьем-пятом километре, и тогда — неминуемые изуверские истязания, длительная выстойка без еды и теплой одежды в продуваемом всеми ветрами проволочном тамбуре меж двойных ворот, нередко заканчивающаяся полным окоченением, а затем, если все же выстоял и остался живым, — зачислением в штрафную команду, уже само пребывание в которой, по существу, равносильно неминуемой и только растянутой во времени смерти, или же расстрелом.

После короткой остановки команды трогаются дальше и, свернув от лагеря вправо, выходят на трассу строящейся дороги. По обледенелым шпалам нам предстоит пройти, оскользаясь и падая, еще около шести километров. Путь этот мы стараемся проделать как можно дольше, чтобы для работы остались считанные часы. Дело в том, что в короткие зимние дни, опасаясь побегов, немцы выводят нас на работу не раньше рассвета и задолго до сумерек гонят обратно в лагерь. Исключая построения и ходьбу, рабочий день наш исчисляется четырьмя-пятью часами. Это нам на руку.

— Короче там, по-пленному! — ползет по цепи призыв от одного к другому. — Спешить-то, кажется, незачем.

Немцы догадываются о содержании выкликов.

— Найн лангсам! — грозно рычит унтер. — Шнелл, шнелл![14]

Моментально его породистый собачий рык с остервенением подхватывает вся свора немцев. Беснуясь, словно одержимые, они начинают подгонять нас и криками, и прикладами.

— Лос! Шнелл![15] — слышится где-то в конце колонны.

— Темпо, темпо! — раздается почти рядом.

Мы ждем вступления в этот собачий лай Девочки, но он упорно и загадочно отмалчивается. Нас заставляет насторожиться непонятная возня, приближающаяся сзади. Неожиданный удар по затылку сбрасывает меня в снег. Пытаясь подняться, я замечаю, что и впереди идущего постигает та же участь. Только пересчитав подобным образом всю команду, Девочка присоединяет свой голос к остальным.

— Ло-о-с! Шнелл! — тянет он звонким девичьим голосом и дополняет команду грязным русским ругательством.

— Ну, вот и познакомились! — острит неуемный Павло. — А Девочка-то, оказывается, с характером!

Планы наши нарушены. Мы прибавляем шагу и до конца пути больше не возобновляем своих попыток. Работать нам предстоит там, где кончаются уложенные шпалы. Достигнув их, колонна останавливается, и команды разводятся по участкам. Словно приговоренные к смерти, полные самых мрачных предчувствий, вступаем мы на узкую, полузанесенную снегом тропу. Нырнув в лес, она приводит нас к месту вырубки, с повсюду торчащими из снега стволами поваленных деревьев.

— Дизе!..[16] — останавливает нас у одного из них Девочка.

Мы в замешательстве останавливаемся перед огромной, увязшей в снегу и сучьях, явно непосильной для нас лесиной.

— Гут баум?[17] — наблюдая за нами, злорадствует конвоир.

Подавленные исполинскими размерами ствола, мы в растерянности топчемся на месте. Насладясь произведенным эффектом, Девочка переходит к решительным действиям и в бешенстве накидывается на нас. Его примеру следуют другие конвоиры. Спасаясь от разъяренных немцев, мы беспорядочно бросаемся к дереву, но после безуспешных попыток поднять его снова останавливаемся.

— Нох айн мал![18] — принуждает нас Девочка.

По пояс утопая в снегу, мы делаем новую попытку поднять злополучное дерево, но все наши усилия по-прежнему остаются тщетными.

— Варум нихт траген? — угрожающе надвигается Девочка. — Хойте аллее кранк? Я?[19]

— Найн кранкен. Вениг меншен, гер вахман[20], — отвечает за всех Осокин.

— Вас? — в изумлении бросается к нему взбешенный немец. — Вениг коммандо? Фаул, доннерветтер![21]

Предоставив нас мастерам, он сбивает осмелившегося перечить Андрея с ног и, втоптав его в снег, осыпает ударами приклада. Истощив запас энергии, Девочка останавливается и, выждав, когда окровавленный, с перекошенным от боли ртом Осокин выберется из снега и станет на ноги, гонит его под комель.

Понуждаемые руганью и побоями взбесившихся немцев, мы снова силимся поднять неподдающееся бревно. Нечеловеческими усилиями нам удается на этот раз приподнять его и взвалить на плечи. Сделав еле заметную передышку, мы, надрываясь от тяжести и проваливаясь в снегу, начинаем медленно двигаться вперед и, осторожно лавируя на поворотах, выбираемся из леса. В наступившем безмолвии, среди снежных заносов и завалов из сучьев чудовищное бревно, словно по волшебству, плавно плывет над снегами.