Богдан Сушинский - Живым приказано сражаться
Громов понимал, что эти двое идут на смерть. Но разве они, остающиеся в доте, не так же обречены? Поэтому он не стал устраивать сцены прощания. Все должно было выглядеть так, будто они переходят из одного отсека в другой, меняют позицию – вот и все.
На удивление, операция эта прошла довольно спокойно. Похоже, что после неудавшейся атаки фашисты убрались в окопы и отошли на верхнюю террасу. Оставлять пост на крыше они просто-напросто не решились. Или не сочли нужным.
Громов посмотрел на часы. Половина третьего. «Послать этого Штубера, что ли? И без него тошно».
Возможно, он и утвердился бы в решении не поднимать трубку, но именно в эту минуту давно и, казалось, навсегда умолкнувший аппарат вдруг ожил. Услышав его трель, Громов не задумываясь шагнул в мрачную пещеру отсека.
– Ну, что скажете, господин лейтенант? – послышался в трубке наигранно бодрый голос оберштурмфюрера. Неужели действительно это тот самый старший лейтенант СС, которого он скрутил у моста и который потом, по иронии судьбы, именно здесь, напротив дота, сумел уйти на правый берег? Вчера Громов не спросил его об этом. Просто забыл. Слишком уж неожиданным был звонок Штубера и весь этот разговор.
– Все, что я мог сказать, я уже сказал, отбивая атаку ваших войск.
– Ну, сидя в подземной цитадели и при таком вооружении, можно отбивать атаки посложнее. Стоит ли говорить сейчас об этом? Вы подумали над моим предложением?
«Да пошел бы ты!..» – мысленно вскипел Громов, но вместо этого ответил довольно спокойно:
– Подумал. Гарнизон будет сражаться до последнего бойца.
– Ну что ж, это ответ солдата, – сразу же отреагировал Штубер, очевидно, будучи готовым к такому варианту беседы. – Только знайте, – вдруг перешел он на немецкий, – я дарил вам последнюю возможность спасти свою душу.
– Это была возможность продать ее, оберштурмфюрер. Продать, а не спасти. Это далеко не одно и то же. Кстати, я хотел бы задать вопрос и вам. Уж не тот ли вы офицер, которого я… пленил там, у моста, дней двенадцать назад?
– Я мог бы вас разочаровать, сказав, что понятия не имею, о ком идет речь. Однако не стану портить вам настроение, лейтенант. Хотя вы мне его испортили. Да, тот самый. Судьбе, как видите, было угодно, чтобы со временем мы поменялись ролями. И теперь уже вы стали моим пленником.
– Это еще не факт. Пленниками мы себя пока не считаем.
– Напрасно. Для вас это единственный выход. Иначе гибель.
– Ничего, бой рассудит.
– Не бой, лейтенант, а война, история.
– Они уже рассудили.
И, не ощущая никакого прилива ни злости, ни обычного раздражения, Громов с силой ударил трубкой о цементный пол. А потом еще с величайшим удовольствием потоптался по ее железкам и осколкам, будто этим «ритуальным» топтанием, словно печатью, скреплял свое окончательное решение: души своей на жизнь предателя не разменивать.
13
На рассвете Громов снова попробовал подремать, но его тотчас же разбудил Петрунь.
– Я пойду к ним, товарищ лейтенант, – проговорил он тоном обреченного. – Выйду из дота и…
– К ним? К кому это – к ним? – не понял Громов. – Нельзя ли чуть яснее?
– Ну, к ним, туда, наверх. Трудно им там будет одним, раненым. А так… Все равно это наш последний день.
– Кто это тебе сказал, что последний? – только сейчас Андрей поднялся с лежака и внимательно посмотрел на Петруня. Лампочка едва освещала отсек, и лицо бойца казалось ему безликой серой маской. – Почему ты так решил? – спросил он еще жестче.
– Да все так думают. Словом, пойду. Трудно им там… Попытаемся продержаться хотя бы до обеда.
– Ну хорошо, – согласился лейтенант после минутной паузы… – Если ты так решил… Только обязательно продержитесь. До вечера. Мы вас будем поддерживать гранатами. Вечером попытаемся прорваться.
– Не сможем мы уже никуда прорваться, комендант. Вы же понимаете, что не сможем.
– Только не надо хоронить себя живьем. Что за дурацкая привычка? Ты же знаешь, что я этого не терплю.
– Теперь знаю. Вы единственный человек, который в эту ночь спокойно, как ни в чем не бывало, уснул. Каравайный пришел и говорит: «Браточки, а лейтенант наш спит себе, как у тещи под яблоней!» Мы не поверили – пошли, посмотрели: точно, спокойным детским сном.
– Лучше бы тоже выспались перед боем, провидцы! – проворчал лейтенант, смущаясь от того, что стал предметом внимания всего гарнизона. Вот уж не думал он, что сон перед решающим боем способен удивить кого-либо из этих людей.
– Можно, я позвоню им?
Петрунь покрутил ручку телефона и, немножко подождав, тихо спросил:
– Как вы там?
Наклонившись к трубке, Громов услышал голос Симчука:
– Пока ничего, терпимо.
– Товарищ лейтенант посылает меня к вам, на помощь. Втроем будет веселее.
– Посылает? – не поверил Симчук. – И ты согласился?
– Уже иду.
– Патронов захвати.
– Что там слышно, Симчук? – сразу же взял трубку лейтенант.
– Появились какие-то машины. Наверное, привезли подкрепление.
– Вполне возможно. Лишний раз не высовываться. Сейчас попробуем переправить к вам Петруня.
– Пусть прихватит карабин и побольше патронов.
– Об этом позаботимся.
Петруня фашисты не заметили. Он сумел проползти к пещерам, не вызвав ни единого выстрела. При этом протащил за собой конец веревки, благодаря которой они перетащили потом карабин, а также сумки с гранатами, патронами и консервами.
Как только эта операция закончилась, Крамарчук доложил, что на шоссе появилась колонна машин.
– Огонь по шоссе и переправе! – немедленно скомандовал Громов. – Представляю себе удивление фашистов, которые здесь, в глубоком тылу, через несколько дней после отхода наших вдруг окажутся под артиллерийским обстрелом! – добавил он, засекая в бинокль разрывы снарядов на серпантине дороги.
Петрунь говорил, что все бойцы решили: этот день – последний в судьбе гарнизона. Ну что ж, последний так последний. Громов и сам понимал, что развязка этого фронтового эпизода приближается, и будет она трагической. Тем не менее старался вести себя совершенно буднично. Обычный день, обычная солдатская работа. Он объявил гарнизону, что их последняя боевая задача – продержаться до ночи. Ночью – прорыв. А потом марш к своим. Верят бойцы в такую возможность? Громову очень хотелось, чтобы верили. Нельзя сражаться, зная, что ты обречен. В счастливый исход нужно верить даже в самом безнадежном бою.
– Товарищ лейтенант, – обрадовался Петрунь, услышав в трубке голос командира. – Появились машины, и солдат что-то многовато. Слева, у завода, вижу три орудия.
– Ясно. Спасибо. Что еще замечено?
– Справа тоже два ствола. Вон солдаты спускаются окопами вниз. Наверно, будут сжимать кольцо.
– Слушай, Петрунь, еще не поздно, еще можно вернуться в дот. Спроси ребят.
– Мы говорили. Поздно. Остаемся. – Громова поразило, что он сказал это сразу, не засомневавшись в правильности своего решения. И как-то удивительно спокойно.
– Ну что ж… Смотри по обстоятельствам. Не выдавайте себя. Провод пролегает по ложбинке. Его не сразу заметят. Сколько можно, не выдавайте себя. Нужно продержаться до ночи. Ночью прорвемся.
Что он мог еще сказать этим трем обреченным бойцам? Чем обнадежить? А ведь они наверняка тоже на что-то надеются, наверняка еще верят, что командир сумеет предпринять что-то такое, что бы спасло их. Но, может, тогда и не стоит вселять в них эту надежду? Они солдаты – и этим все сказано.
Еще минут десять гайдуки Крамарчука «инспектировали» дорогу и переправу, а Громов и Степанюк точно так же «инспектировали» своими пулеметами фашистские окопы возле дота. Но потом на «Беркут» обрушился смерч огня. Пять или шесть орудий били прямой наводкой с того берега, несколько орудий расстреливали его со стороны завода и поселка. Одновременно по амбразурам прицельно ударили сотни карабинов и автоматов.
Дот трещал, стонал и судорожно содрогался от взрывов. Иногда Громову казалось, что они находятся в наглухо закупоренной бочке, по стенам которой изо всей силы бьют сотнями молотков. В то же время амбразуры почти постоянно были завешены шлейфом из глины, каменного крошева и осколков, сквозь который уже ничего нельзя было различить.
Прикрыв свою бойницу искореженной заслонкой, Громов приказал Каравайному подносить патроны, а сам пошел в отсек Степанюка. Сержант лежал на полу с раскроенным черепом. Даже не оттащив его от пулемета, Гранишин продолжал непрерывно поливать свинцом пространство перед дотом.
– Прекратить огонь! – крикнул лейтенант. – Я сказал: прекратить огонь! – опустился он на колени рядом с Гранишиным, но тот отчужденно уставился на планку прицела и совершенно не реагировал на приказ командира.
Тогда, ухватив Гранишина за шею, Громов буквально рванул его на себя. И надо же было случиться так, что именно в это время снаряд угодил в угол амбразуры.
– Спасибо, командир. Еще пару часов ты мне подарил, – тихо сказал Гранишин, поднимаясь с земли и отряхивая лицо от пыли. – Да только хватит нас сегодня ненадолго.
