Виктор Светиков - Последняя граната
Сам Мухаммед родом из-под Кабула. Его судьба типична для многих офицеров афганской армии, выходцев из народа. Отец — дехканин, владевший клочком земли. Умер, когда Мухаммеду едва исполнилось двенадцать лет. Остались мать, старший брат и две сестренки. И тысячи афгани долга. Землю пришлось отдать баю за долги. Еще за землю бай помог Мухаммеду поступить в военный лицей в Кабуле. Туда принимали двенадцатилетних мальчишек, окончивших шесть классов, и обучали их за казенный кошт. Через шесть лет лицеистов принимали в военные училища. В училище Уддин вступил в ряды НДПА.
Саурскую (Апрельскую) революцию командир взвода лейтенант Уддин встретил в рядах демонстрантов.
А во время правления Амина сидел в тюрьме Пули-Чархи — афганской Бастилии. Ее серые кубики на серой земле он видел на днях, когда летал в Кабул по служебным делам.
— Глядел вроде бы на крошечные домики, — вспоминал Мухаммед, — и чувствовал, как кровь ударила в виски, пересохли губы. Конечно, только кажется, что домики игрушечные, на самом деле это пять четырехэтажных бараков за высоким бетонным забором. Сторожевые вышки с прожекторами и пулеметами, огромные чугунные ворота... Хочется забыть все те кошмарные дни, проведенные в переполненной тюремной камере. Но — увы! Память не отпускает. Рваные одеяла, глиняный кувшин с ржавой водой... — сказал он и замолчал. А потом добавил: — Знаете, при Амине многих политзаключенных сажали в транспортные самолеты и выбрасывали живыми на снежные вершины... Не надо было тратить патроны и следов преступления не оставалось.
Мухаммед невысок. Лицо его доверчиво. Когда он говорил, словно зажигался и начинал волноваться: ведь все, о чем рассказывал, означало, что жизнь его до Апрельской революции висела на волоске. Глаза у него под стать лицу — глубокие, доверчивые. Уддин из тех людей, которые мгновенно откликаются на чужую боль. Он и сюда, в опасный район провинции, прибыл по собственному желанию. Как член партии попросился туда, где труднее.
Свои грустные воспоминания Уддин прервал решительно, почти на полуслове и пригласил советских офицеров на чашку чая. По афганскому обычаю, если тебе предложат чай, нужно выпить не менее трех чашек. Первая — чтобы утолить жажду. Вторая — за общее здоровье и благополучие. Третья — в знак уважения к хозяину. Пока пили чай, Мухаммед взял со стола книжку в зеленом переплете.
— Нашли недавно в вещах в одной из разгромленных банд. Издана «Исламской партией Афганистана», — сказал он и предложил послушать несколько абзацев. Читал медленно, чтобы переводчик поспевал:
«С приближением транспорта к месту засады водитель и его помощник подвергаются обстрелу, желательно из пневматической винтовки с глушителем, чтобы не было слышно звуков выстрелов. Затем холодным оружием убираются пассажиры. Чем меньше шума, тем больший успех. Операция завершается изъятием груза. Место для засады выбирается там, где водитель вынужден снижать скорость... Участники засады распределяются следующим образом: скрытые наблюдатели с обеих сторон засады, стрелки из пневматического оружия, основная группа...»
Слушая афганского товарища, Кадраеов и Хабаров одновременно подумали о том месте, которое у них на схеме обозначено красным карандашом. Там, у покинутого кишлака Р., дорога ведет в ущелье... До него оставалось не более часа ходу. Думать о плохом не хотелось, да к тому же ни от саперов, прошедших уже ущелье, ни от группы, посланной в направлении кишлака, о встрече с душманами известий не поступало. Но ощущение тревоги Кадрасова не покидало. Мысли против его воли кружились в мозгу, как хищные птицы.
Три положенные чашки уже выпиты, и Мухаммед пошел по четвертому кругу. «Чтобы плов лучше переварился в желудке», — улыбнулся он озорно. Гостеприимство — неотъемлемая черта афганцев. Каждый из них, независимо от достатка, готов пойти на любые затраты, лишь бы порадовать гостя. Считает это делом чести.
— Возвратимся из рейса и поеду я домой, — мечтательно сказал Виктор. — Больно хочется одним глазком на жену и детей посмотреть, а потом засяду за учебники — в академию поступаю. Вызов уже пришел...
— Расслабляешься, капитан, — шутливо перебил его Кадрасов.
— Надо бы, да не могу, — ответил Виктор. — А так иногда хочется уподобиться кучеру, который бросил вожжи, предоставил свободу лошади и крепко спит.
Они порывисто встали, поблагодарили Мухаммеда и разошлись по своим местам. А вскоре вся колонна возобновила движение. До встречи с группой Демакова ей оставалось не более часа.
ТРИДЦАТЬ ШЕСТОЕ ПИСЬМО
— Фаина, пляши, — смеялась ее школьная подруга, теперь работавшая почтальоном. — Сашка пишет.
От радости Фаина Егоровна никак не могла сдвинуться с места. Стояла у калитки и заворожённо смотрела на конверт, целиком занявший все его внимание.
— Не могу, Маша, — ответила она. — Ноги не слушают.
— Да ну тебя, — махнула рукой почтальонша и протянула письмо. — Потом спляшешь.
Фаина оперлась о забор, разорвала непослушными руками конверт и, глубоко вздохнув, начала читать:
«Здравствуй, дорогая мамочка! Извини, что молчал несколько дней. Сдавали весеннюю проверку — отчитывались за то, чему научились за зиму. А если учесть, что стоит чудная весенняя погода и здоровье мое отменное, то можешь представить, как замечательно идут у меня дела.
Высылаю три фотографии. Создают галерею боевой славы. Портреты двадцати моих товарищей (в том числе и мой) будут в ней помещены. Что ни говори, а приятно. Ты же, дорогая мамочка, понимаешь, что в душе моей тлеет огонек честолюбия. Наверное, каждому человеку хочется из своей жизни сделать хотя бы маленький, но шедевр. А иначе зачем жить?
Часто вспоминаю тебя, Аллу, наше село, домик на берегу Ирмени. Случается, ночью, во время бессонницы (бывает это крайне редко), встают родные картины перед моим мысленным взором. И тогда со смешанным чувством грусти и нежности я отправляюсь в воображаемое путешествие по перелескам, улицам, захожу в дома односельчан.
Что-то я в лирику ударился, наверное, скучаю. А вообще каждый день занят...
Мамочка, возможно, от меня долго не будет писем — почта идет долго из-за нелетной погоды. В горах всегда так: то солнце, то закрутит-завертит. Не волнуйся, как говорят мои афганские друзья, все будет «хуб» — хорошо, значит.
Целую. Саша».
Дочитав до конца, Фаина Егоровна опустила руки и долго стояла молча. Смотрела на плывущие к югу облака и в мыслях была далеко-далеко, там, где неспокойно, где стреляют. Вошла в дом, достала из шкафа пачку с письмами и вложила в нее только что полученное. Она точно знала: тридцать шестое по счету. И каждое Фаина Егоровна знала наизусть. Хотела еще раз пробежать по ним взглядом, но переборола себя и начала стряпать.
Под вечер в доме собрались гости. Поздравляли хозяйку с днем рождения, усаживались за стол. Последней прибежала Алла. Чмокнула именинницу в щеку и, сияя, сообщила о письме, которое только-только получила. Девушка уже точно знала, что и Фаине Егоровне пришла весточка от Саши. Он всегда писал им одновременно. Только, пожалуй, Алле длиннее. Их отношения были чистыми, как незамутненная родниковая вода. А чем еще прекрасны мгновения жизни, если не чистотою чувств! Он доверял ей самые сокровенные мысли. Алла помнила буквально каждую подробность из его жизни, из того, что писал Александр. Самая поразительная память — память влюбленной женщины.
Она, например, словно сфотографировала все дни Сашиного отпуска, проведенного вместе. Купались, загорали, мечтали... Его слова, жесты, ребяческие дурачества... Как-то, пройдя по влажному песку, девушка оставила на нем отпечатки ступней и вдруг услышала: «Твои следы похожи на скрипки в миниатюре». Ну что такого он сказал? А словно дорогим подарком одарил. В другой раз, когда спросила о планах, ответил, что он хотел бы жить и умереть в мягком климате этой девушки. И улыбнулся ей светло и нежно.
Дни отпуска промелькнули один за другим, словно лопасти мельничного колеса под неотвратимым напором воды. Прощаясь, он обернулся и поглядел на нее долгим взглядом. Как будто стремился запечатлеть ее облик до мельчайших деталей. И унести их с собой.
— Мне приятно будет вспоминать, как мы прощались... — сказал Александр. — А воспоминания — вещь драгоценная.
Среди гостей, между тем, шел разговор об уходящей зиме и видах на урожай, о том, что на головной ферме упали надои молока и «сам» (председатель колхоза) ходит будто бы шибко хмурый.
— Что-то мы, бабы, все не о том, — разрушила деловой ход беседы сестра Фаины Егоровны. — Давайте-ка лучше споем! И начала:
Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?
Голову склонила до самого тына...
Песня создавала лирический настрой, и запевалу дружно поддерживали;
Но нельзя рябине к дубу перебраться.Знать, судьба такая: век одной качаться...
Одинокие рябины... Сколько их еще в российских деревнях, вдов или просто разведенных.
