Георгий Березко - Сильнее атома

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Дивизия готовилась к инспекторской проверке, и в ее частях и подразделениях: в ротах, батареях и командах, в штабах, школах и мастерских — во всем сложно устроенном военном коллективе из нескольких тысяч солдат и офицеров мало оставалось людей, лично не заинтересованных так или иначе в результатах этого годового экзамена. У одних командиров проверка и тактические учения, которые должны были за нею последовать, вызывали обостренное чувство ответственности; у других возбуждали дух соревнования; для многих в ней испытывалась прочность их служебного положения, находившаяся в известной зависимости от того, что проверка покажет. Солдаты связывали с нею свои расчеты: упование на краткосрочный отпуск в случае особо успешного личного результата, или хотя бы на внеочередное увольнение в город, или, наконец, просто на отдых после долгого, трудного напряжения. А пока что это напряжение изо дня в день возрастало, распространяясь сверху донизу. Старшие командиры "нажимали" на своих помощников, те в свою очередь "подстегивали" младших. О проверке говорилось на всех прошедших в дивизии совещаниях и собраниях — партийных и комсомольских; дивизионная газета в каждом номере писала о важности приближающегося события и о том, как идет подготовка к нему; политработники из штадива безотлучно почти находились в частях. И жены офицеров, встречаясь, все разговоры начинали теперь с того, что "вот пройдет проверка, и мы…", или: "Мой майор совсем покой потерял…" На полковом плацу с утра и до ночи небольшие группки солдат неутомимо маршировали в разных направлениях, перестраиваясь то в шеренги, то в колонны, смыкаясь и размыкаясь, то устремляясь навстречу друг другу, то расходясь, "отрабатывая" строевые приемы. Каждая из группок занималась самостоятельно. И это напоминало огромную машину, разобранную на отдельные детали и "узлы", которые продолжали еще работать, повторяя "вхолостую" одни и те же, все одни и те же движения. Тут же два солдата, скинув гимнастерки и оставшись в майках, заново красили в небесно-голубой цвет трибуну для начальства, что будет производить смотр. В перерывах между работой, закуривая, они подшучивали над товарищами, топавшими внизу, перед ними. — Макар Макарыч, выше ногу! — окликали маляры приятеля. И заливались хохотом, наслаждаясь своим особым положением. А за плацем, в тире — длинном коридоре с насыпанными земляными стенками, — сержанты до темноты тренировали в стрельбе отстающих. Впереди, в двухстах метрах от огневого рубежа, скользили фанерные мишени — серовато-зеленые, почти сливавшиеся с фоном человеческие силуэты. И стрелки, залегшие на рубеже, били короткими очередями по этим плоским бегущим призракам. — Не спеши… Ниже бери! Обдумывай каждое свое движение. Обдумывай, русским языком тебе говорю!.. Огонь! — усталыми, терпеливыми, злыми голосами повторяли командиры отделений. Тем временем в помещениях еще заканчивалась кое-где побелка, еще красили стены, мыли высокие окна. И старшины наводили ту особенную казарменную красоту, главным законом которой является строгое единообразие. На изножия коек были натянуты чистые белые чехольчики, и вновь были покрашены одинаковой травянисто-зеленой краской все бачки с водой, все табуретки, все ящички для кружек; ротные каллиграфы переписали и вставили в рамки под стекло "Обязанности дежурного по роте", "Обязанности дневального"; свежим лаком заблестели солдатские тумбочки. И кто-нибудь из свободных от наряда десантников, сидя у окна, наклонив свою остриженную голову, старательно подрубал толстенной иглой кумачовые салфетки, которыми надлежало эти тумбочки застелить. В Ленинских комнатах валялись еще обрывки разноцветной бумаги, пахло стружками, олифой, краской. Умельцы разрисовывали дубовыми листьями и гвардейскими черно-оранжевыми лентами витрины с фотографиями отличников учебы или с текстом военной присяги, клеили фотомонтажи, вырезывали, выпиливали. И здесь возникал тот особый, солдатский, артельный "уют", то доброе, товарищеское тепло, что сопутствует всякому общему труду — труду созидания, устройства, украшения своего коллективного дома. Десантник-первогодок, заглянувший сюда, невольно вспоминал, как в школе, которую он совсем недавно покинул, готовились к самодеятельному спектаклю или к выпуску стенгазеты.

2

Андрей Воронков еще в младших классах десятилетки отличался умением красиво и быстро писать по-печатному, кроме того, он недурно рисовал — оформление стенгазет было во все годы учения его комсомольской обязанностью. И сейчас эти таланты сделали Андрея довольно популярным в полку человеком. После того как он в своей роте переписал на ватмане текст для стенда "Жить и учиться но уставам" и украсил его фотоснимками, он был командирован на помощь в соседнюю роту; затем по указанию замполита полка его "одолжили" на недолгий срок в другой батальон. И он сразу там прославился, перерисовав с цветной журнальной репродукции на холст и раскрасив масляными красками картину "Приземление воздушного десанта". Вероятно, его товарищи были не очень искушены в живописи, если вполне искренне расхвалили его работу. Но, так или иначе, сам полковник, командир полка, тоже одобрил ее. И Андрей получил новое задание: скопировать ту же картину в большем масштабе для полкового клуба. На время его освободили даже от занятий, в казарму он возвращался теперь лишь перед отбоем. И все это нельзя было воспринять иначе, как милостивый подарок судьбы. Именно своим живописным талантам Андрей не придавал серьезного значения: его честолюбие до сих пор не устремлялось в этом направлении. Но сейчас он рисовал и раскрашивал чрезвычайно старательно, стремясь продлить благодатную пору своей относительной свободы от солдатской, так трудно дававшейся ему службы. Через неделю с небольшим после воскресного увольнения, едва не закончившегося для Андрея драматически, он опять оказался в городе; на этот раз его послали в магазины за красками, которые он щедро расходовал, и кистями. С возвращением в казарму Андрей не спешил; побывав уже не в одном, а в нескольких магазинах, купив все, что ему требовалось, он прогуливался по центральной улице мимо окон кафе "Чайка". Приближаясь к входу в кафе, он замедлял шаг и заглядывал в настежь открытую дверь. Там, в прохладной полутьме вестибюля, виднелись пустые в этот ранний час вешалки гардероба; одинокий швейцар завтракал, поставив тарелку с едой на низенький столик трюмо. И Андрей, не решаясь войти внутрь, шагал дальше, до угла дома. Потеряв надежду встретиться со своей новой знакомой как бы ненароком, он решил действовать более активно. И когда швейцар, обративший внимание на его маневры, встал и вышел на порог, Андрей, хмурясь, чтобы скрыть неловкость, спросил, не находится ли в кафе Варя Прохорова. К его удивлению, швейцар — старенький и седой, в залатанных, но ярко наваксенных ботинках — охотно согласился передать Прохоровой, что ее спрашивают; улыбаясь своим запавшим ртом, он зашаркал в глубину вестибюля. И спустя еще какое-то время перед Андреем в прямоугольнике двери появилась из тени вся залитая утренним солнцем Варя. В сущности, только теперь он получил возможность ее разглядеть — эту девушку, которую он любил уже в своем воображении, но которую видел всего лишь второй раз. Варя, должно быть, не приступала еще к работе: она была без наколки на голове, в неформенном ситцевом светленьком платьице, в полотняных босоножках на голых смуглых ногах… И, как видно, ее позвали в тот момент, когда она тоже закусывала; стоя на пороге, она утирала ладонью рот. В эту первую минуту Андрей испытал разочарование: она выглядела такой заурядной, такой простоватой — румяная, в веснушках, заметных при дневном свете, маленькая, но широкая в плечах, крепенькая. А в общем, существо, каких много. "Типичная официантка", — мысленно определил Андрей. — Не припоминаете меня? — спросил он несколько принужденно. Но Варя уже узнала Андрея. — Ой, здрасте! — звонко, от всего сердца вырвалось у нее. — А я обижалась: почему никогда не заглянете? Она так искренне и открыто обрадовалась, что можно было не сомневаться: она действительно его ждала. И приятное сознание этого — мысль, что, по всей видимости, он понравился новой знакомой, — сразу же сделало ее как бы даже красивее в глазах Андрея. Он отдал по всем правилам честь и пристукнул своими грузными сапогами. — Здрасте!.. Какие новости на фронте общественного питания? — проговорил он заранее приготовленную фразу. Варя громко засмеялась бог весть отчего. — Какие у нас новости! Крутимся между столиков целыми днями… Обещали вот вентиляцию исправить — ничего не делают! — радостно сказала она. Потом она посетовала на то, что солдатам не разрешают заходить к ним в кафе, и Андрей только молча пожал плечами. Тут кто-то окликнул ее из глубины вестибюля, и она предложила своему гостю войти во двор дома; она сказала, что встретит его сию минуту с черного хода. Но прошло не меньше четверти часа, и он начал тревожиться: не одурачила ли его эта простушка? — прежде чем она вновь предстала перед ним — уже не в босоножках, а в лаковых лодочках, с накрашенными губами, с голубой ленточкой, туго стягивавшей ее волосы, вставшие по-модному, султанчиком, Андрей понял: она задержалась, чтобы украситься для него, и это подхлестнуло его и придало уверенности. В тесном коридоре, куда она его ввела, было полутемно и сыро, как в подвале, пустые, щелястые ящики из-под помидоров громоздились здесь до самого потолка, а из неплотно прикрытой двери на кухню несло запахом горелого масла. Варя снова принялась благодарить Андрея за его храброе заступничество и, вспомнив о его товарищах, попросила передать им также "большое-большое спасибо". Она призналась, что все еще не была вполне спокойна, боялась, как бы в кафе не нагрянули опять ее обидчики. "Это знаете какая публика?! Всего можно ожидать", — сказала она, подняв на Андрея свои ясные, веселые глаза. О судьбе наглеца, получившего тогда ночью по заслугам и увезенного в больницу, Варя ничего больше не знала. Андрей слушал невнимательно: в его распоряжении оставалось уже совсем немного времени, и если он рассчитывал на нечто большее, чем словесная благодарность, он должен был спешить. "А что, если я ее сейчас обниму и поцелую?.. Все так делают! — внушал он самому себе. — Не стихи же ей читать, в самом деле! Вот она кончит рассказывать, и я ее обниму!" И он поглядывал по сторонам: не помешают ли ему здесь? — Не явятся эти негодяи больше к вам, можете быть спокойны, — с усилием сказал он. — Долго будут помнить. "Ну, чего же ты? Целуй ее!" — приказал он самому себе и оглянулся. Со двора, где сияло солнце, ничего, пожалуй, нельзя было рассмотреть в темном коридоре, но, конечно, каждую минуту сюда могли войти и со двора и из кухни. Варя вздохнула. — Дай-то бог! Мне бы только до осени дотянуть… А начнутся занятия, я здесь ни за какие коврижки не останусь. — Почему же? — глухо спросил Андрей и опять посмотрел на дверь в кухню. Жирная кошка выскользнула оттуда, и в темноте плоско вспыхнули ее изумрудные огненные глаза. — Трудно будет совмещать с учебой, — объяснила Варя, — я в десятый перешла! Вы знаете, конечно, какая там программа. Она и вправду стремилась понравиться своему новому знакомому — такому вежливому и красивому. Из всех троих ее защитников он был самым интеллигентным; она догадалась об этом сразу — по его правильной речи, а отчасти и по тому чрезмерному возбуждению, что охватило его после драки. Видимо, ночное происшествие было в новинку ему, молодому человеку из культурной семьи. И Варя торопилась довести до его сведения, что и она тоже учится и ее нынешняя работа — только временный этап. — Поволновалась я, когда пошла литературу пересдавать! Если б про Тургенева спросили, провалилась бы, это факт… — солидно продолжала она. — Вы, конечно, читали Тургенева? У него есть "Записки охотника", роман "Отцы и дети". — А, да… — сказал Андрей. Он не слышал, о чем она говорила, весь поглощенный своей трудной задачей. "Чего я боюсь? Ведь все так поступают… Ну, чего? — спрашивал он себя. — Она же сама потом будет презирать меня!" Что-то коснулось его ноги, и от неожиданности он вздрогнул… Кошка, вскочив на ящик, терлась об его колено. Андрей брезгливо оттолкнул ее, и она беззвучно ощерилась, выгнула спину. — Такая ленивая стала наша Машка! — сказала Варя, засмеявшись. — На мышей и не смотрит… А вам кто больше нравится: Тургенев или Гончаров? — Что? — переспросил Андрей. — Я говорю: кого вы больше любите — Тургенева или Гончарова? Я прочла "Обрыв", мне понравилась Вера — очень симпатичная, прямая. А Волохов — эгоист все-таки. — Варя настойчиво стремилась произвести на собеседника возможно лучшее впечатление. — В общем, я получила большое удовольствие. — Я от другого совсем получаю удовольствие, — насильственно улыбаясь, проговорил Андрей. "Что со мной? — ужаснулся он. — Зачем я так глупо, грубо?!" Теперь уже не он сам, не по своей воле, казалось, говорил все это, а кто-то другой, кто был сильнее, принуждал его. И, точно подчиняясь тягостной неизбежности, точно против желания, он взял девушку за руку. — А от чего? — спросила она доверчиво, не отнимая руки, — Что вы любите? Он, будто разозлившись, сжал своими вспотевшими пальцами ее маленькую податливую руку с твердой ладошкой. — Что вы? — удивленно сказала она и тихо попросила: — Не надо. — Почему? — не помня себя, сердито прошептал Андрей. — Почему? — Оставьте! — еще тише сказала она, высвобождаясь. Отпустив ее руку, он почувствовал и стыд и облегчение, точно ждал, чтобы она запротестовала. Но в ту же минуту он решил, что у него есть все основания обидеться и что ему следует воспользоваться этим. Отступив к стене, Андрей замолчал. Варя тоже умолкла. Затем, будто не придав случившемуся большого значения, опять заговорила о своих школьных занятиях — она все еще пыталась посвятить Андрея в то, что но могло не возвысить ее в его глазах. Толстая женщина в белом грязном халате вынесла из кухни ведро, полное картофельной шелухи; кинув на Андрея смешливый взгляд, толстуха выкрикнула: — Варь, тебя старшая ваша не дозовется, нервничает! Она брякнула ведром о цементный пол так, что посыпались очистки, и, хлопнув дверью, скрылась в кухне. — Я, кажется, отрываю вас от ваших дел, — проговорил Андрей, как ему казалось, язвительно. — Простите, что помешал! Варя покачала отрицательно головой; они вышли во двор и остановились на крылечке. — Пожалуй, и мне пора, — холодно сказал он. Но девушка, не в пример ему, не обиделась. Она вдруг ощутила себя гораздо старше этого своего гостя, неловкого, неуверенного, но самолюбивого. Рослый, широкоплечий и очень красивый (Варя все больше убеждалась в этом), синеглазый, с матово-загорелой гладкой кожей на лице, с ярко-розовыми губами, он был похож теперь на огорченного мальчишку, которого взрослые не взяли в свою компанию. — Вот вы сразу и рассердились… Какой вы! — ласково попрекнула она. — А я не рассердился. С чего вы взяли, что я рассердился? — Он не глядел на нее. — Просто пора уже мне. — Я все вижу… Чуть что не по вас — сейчас же сердитесь. Вот если бы вы на той неделе во вторник могли прийти. Во вторник у меня выходной, — как бы уговаривала она. — К сожалению, я не распоряжаюсь собой, — ответил он все еще сухо, не смягчаясь. — Военная служба, знаете… — А может быть, отпустят вас? — И она сама притронулась к его руке, она жалела его. "Ага, теперь ты меня просишь!" — изумившись и торжествуя, подумал он. Возвращаясь в казарму, стоя в набитом пассажирами автобусе, Андрей сосредоточенно соображал, как ему исхитриться, чтобы на будущей неделе снова попасть в город. Он был очень доволен итогом этой своей второй встречи с девушкой из "Чайки". "Солдату не до сантиментов, солдат должен действовать напролом", — рассудил он. И то, что он почувствовал себя решительным, грубым, настоящим мужчиной, понравилось ему