Николай Коняев - Генерал из трясины. Судьба и история Андрея Власова. Анатомия предательства
К разбору процитированного сочинения господина Филатова мы еще вернемся, а пока отметим, что насильственное, искусственное сближение человека, изменившего Родине, и человека, которого, как ни крути, мы с полным правом называем среди спасителей ее, оскорбительно.
Оскорбительная попытка поделить заслуги Жукова. И с кем? С Власовым…
Конечно же, буйная фантазия генерала Филатова — продукт наших дней, точно так же как и сам генерал Филатов — продукт нашего времени. Он придумывает, но ведь и он сам со своими генеральскими звездами рожден не на полях сражений, а тоже придуман в чиновничьих коридорах.
Ну, а талант таких стратегов и организаторов, как Жуков, в том и заключается, что они всегда размещают свои проекты в пределах возможного, в той реальности, с которой приходится иметь дело.
Георгий Константинович Жуков жил в реальном, очень сложном времени, и умненького знания о том, кто и где окажется месяцы спустя, у него не было и не могло быть. А главное — это умненькое знание и не нужно было Жукову для того, чтобы исполнить дело спасения нашей Родины, которое он обязан был исполнить.
Так что отнесемся к аттестации Жуковым Власова с пониманием, как с пониманием должны мы отнестись и к тому, что происходило с Власовым в декабре 1941 — начале 1942 годов.
Цену победам своей армии Власов, очевидно, знал сам. Но ведь понимал и то, что это все-таки были победы. Впервые наши войска брали города, а не сдавали немцам. Психологически это очень важно. Как и другие советские генералы [24], Власов наконец-то обретал уверенность в своих силах.
Л.М. Сандалов, нарисовавший сцену появления А.А. Власова в 20-й армии, писал воспоминания [25], уже зная, что Власов изменник, и это настраивало его на определенный лад. Отчуждение и плохо скрытая неприязнь, как нам кажется, не из декабря сорок первого года, а из более позднего времени.
Но сохранились и рассказы о Власове той поры. Они существенно отличаются от описания Леонида Михайловича Сандалова.
Глава седьмая
Перед штурмом Волоколамска у Власова побывал американский журналист Ларри Лесюер. Лесюера поразила популярность Власова среди бойцов, его оптимизм.
Французская журналистка Эв Кюри встречалась с Власовым уже после взятия Волоколамска. Молодой генерал произвел на нее впечатление крупного стратега. Власов беседовал с Эв Кюри о Наполеоне и Петре I, о Г.В. Гудериане и Шарле де Голле. Эв Кюри написала о Власове, что это один из самых перспективных советских генералов, чья слава быстро растет.
А вот записки о Власове редактора «Красной звезды» Д.И. Ортенберга.
«27.02.42 г. На командном пункте 20-й армии у Лудной горы под Волоколамском. Посидели с Власовым часа два. На истрепанной карте, с красными и синими кружками, овалами и стрелами, он показал путь, который прошла армия от той самой знаменитой Красной Поляны, откуда немец уже собирался обстреливать Москву из тяжелых орудий. Видели мы Власова в общении с бойцами на „передке“ и в тылу с прибывшим пополнением. Говорил он много, грубовато, острил, сыпал прибаутками. Литсотрудник „Красной звезды“ Александр Кривицкий записал: «При всем том часто поглядывал на нас, проверял, какое впечатление производит: артист!». Власов то и дело упоминал имя Суворова, к месту инек месту. От этого тоже веяло театром, позерством. Кстати, это заметили не только мы» (курсив мой. — Н. К.).
«Не только мы» — это, вероятно, еще и Илья Григорьевич Эренбург.
Верный своей концепции, что вся мировая история совершается возле него и он должен присутствовать при поворотных моментах в судьбах известных людей, Эренбург смещает в своих воспоминаниях встречу с Власовым на тот мартовский день, когда генералу позвонил Сталин, вызывая его в Ставку за назначением на Волховский фронт.
Однако если не обращать внимания на эту особенность творческой манеры Эренбурга, надо признать, что портрет Власова, созданный Ильей Григорьевичем, — едва ли не самый удачный и точный во всей литературе о Власове.
«Пятого марта 1942 года я поехал на фронт по Волоколамскому шоссе. Впервые я увидел развалины Истры, Новоиерусалимского монастыря… Я поехал через Волоколамск. Возле Лудиной горы в избе помещался КП генерала А.А. Власова.
Он меня изумил прежде всего ростом — метр девяносто, потом манерой разговаривать с бойцами — говорил он образно, порой нарочито грубо и вместе с тем сердечно. У меня было двойное чувство: я любовался, и меня в то же время коробило — было что-то актерское в оборотах речи, интонациях, жестах. Вечером, когда Власов начал длинную беседу со мной, я понял истоки его поведения: часа два он говорил о Суворове, и в моей записной книжке среди другого я отметил: „Говорит о Суворове, как о человеке, с которым прожил годы…“»
О чем Власов мог говорить с Эренбургом?
Конечно, ему хотелось заинтересовать влиятельного журналиста, но вместе с тем ему нужно было показать себя генералом, и он слегка поддразнивал уважаемого Илью Григорьевича.
Как и всякий русский человек, воспитанный в православии, Власов не был антисемитом. Даже оказавшись в Германии, он не отказывался работать в «Вермахт пропаганде» с учеником Николая Ивановича Бухарина евреем Мелетием Зыковым.
И вместе с тем настороженность и насмешливость по отношению к евреям присутствовали в Андрее Андреевиче Власове всегда.
В похожем на донос рапорте бывший адъютант Власова майор И.П. Кузин «осветил» и эту черту характера своего начальника:
«За время моего наблюдения за Власовым в 20-й армии я убедился, что он терпеть не мог евреев. Он употреблял выражение „евреи атаковали военторг“ ит. д., и он форменным образом разогнал работников военторга по национальности евреев. Власов говорил, что воевать будет кто-либо, а евреи будут писать статьи в газеты и за это получать ордена».
Так что, принимая во внимание и эту черту характера Власова, можно понять, с каким удовольствием поддразнивал Андрей Андреевич Илью Григорьевича.
Тем более что сделать это было нетрудно.
Говорил Власов про Суворова, чье имя вместе с именами других русских полководцев еще только начинало снова вводиться в обиход. Возвращение дорогих русскому сердцу имен, конечно же, не могло не беспокоить наших интернационалистов. Но поскольку исходило оно непосредственно от Сталина, то и возмущаться было страшновато. Вот и вынужден был Илья Григорьевич, как неделю назад Ортенберг, поерзывая, внимать бесконечным байкам о Суворове, которыми пересыпал свой разговор Власов.
Суворов, как известно, чрезвычайно гордился тем, что он русский, и всегда щеголял русскостью.
Однажды он остановил щеголеватого офицера и поинтересовался: давно ли тот изволил получать письма из Парижа?
— Помилуйте, ваше сиятельство! — ответил незадачливый франт. — У меня никого нет в Париже.
— А я-то думал, что вы родом оттуда, — сказал Суворов.
Не менее едко высмеивал Александр Васильевич и сановную глупость, и пустословие.
Вступая в Варшаву, он отдал такой приказ: «У генерала Н. взять позлащенную карету, в которой въедет Суворов в город. Хозяину кареты сидеть насупротив, смотреть вправо и молчать, ибо Суворов будет в размышлении».
Наверняка ввернул Власов в разговор и язвительное замечание Суворова, дескать, жалок тот полководец, который по газетам ведет войну. Есть и другие вещи, что ему надобно знать.
Разумеется, в нашей попытке реконструировать разговор Власова с Эренбургом много гипотетичного, но все же исходные моменты этого разговора вычисляются достаточно точно.
Первые реальные победы, первая всенародная слава или, вернее, предощущение этой славы [26], впервые дарованная возможность не стесняться, что ты русский, а гордиться этим, с гордостью называть имена русских героев — все это пьянило Власова. И это упоительное, захлестывающее генерала чувство и заставляло Эренбурга любоваться Власовым, но вместе с тем и коробило его.
Тем более что и актерство, подмеченное Эренбургом, тоже, наверняка, прорывалось в жестах и словах Власова. Ведь он столько лет — всю сознательную жизнь! — старался не выдать «иррационального» пристрастия к русскому типу лица, к русской истории, что сейчас походил на человека только что после долгих лет болезни вставшего с постели. Человек этот идет, но ноги еще не слушаются его, человек, прежде чем ступить, думает, как нужно поставить ногу, и от этого все движения чуть карикатурны.
Национальные чувства Власова, пафос его и восторг были глубоко чужды интернационалисту Эренбургу, но само ощущение пробивающихся в человеке потаенных доселе сил — захватывало.
«На следующий день солдаты говорили со мной о генерале, хвалили его: „простой“, „храбрый“, „ранили старшину, он его закутал в свою бурку“, „ругаться мастер“…
