Григорий Василенко - Крик безмолвия (записки генерала)
районов Северного Кавказа представители поехали на ужин на дачу крайисполкома в поселке Афипском. Там Соломенцев долго говорил о том, как он усмирял бунт в Караганде. Все сидевшие за столом слушали его. Даже смелый Медунов и говорливый Горбачев, сидевший между Медуновым и Соломенцевым, притихли на время. Рассказ Соломенцева никого не заинтересовал. Виноват в доведении до отчаяния людей был, конечно, не он, а стрелочники из местных руководителей.
7
За богато накрытым столом не чувствовалась извечная нехватка продовольствия в стране, не видны были с дачи пустые полки мясных магазинов и скучающие за прилавками продавцы. Гостеприимные хозяева сделали все, чтобы это не омрачало сидевших за столом.
Настроение у всех было застольное. Вокруг длинного стола ходила официантка с двумя бутылками, водкой и коньяком, и чуть наклонившись предлагала на выбор. На совещании и между тостами неприятная тема пустых прилавков не затрагивалась. Сергей Федорович, как и все его гости, полагал, что в магазинах что‑то есть. Напоминание о том, что квартальные фонды давно съели, а дорогое мясо можно купить только на рынке, раздражало его.
— Где это видно? Кто сказал? — нахмурившись, спрашивал он. — Поезжай в Тулу, а лучше в Киров и там посмотри. Может кто‑то оттуда к нам заявился и ведет такие балачки? У них урожай по шесть–восемь центнеров, да и тот не могут убрать. — Но т. ут же помолчав с чуть просветлевшим лицом, словно опомнившись, начинал звонить в крайисполком, выяснять, что можно дополнительно выбросить на прилавки. Если нечего, звонил в Москву, просил оставить в крае мясо, объяснял сложность положения в торговле. Воевать он умел. За край стоял горой, в обиду Кубань не давал. Далеко не всем это нравилось и не всегда шли навстречу его просьбам.
Житница России безбожно обиралась и он возмущался таким отношением к периферии.
Мне невольно вспомнилась эта реакция Сергея Федоровича, как только гости заговорили об урожайности, непринужденно, спокойно обмениваясь своими мнениями, как купцы торговались в караван–сарае за центнеры с гектара.
— Шесть–восемь… Ну хотя бы до десяти–двенадцати натянули на круг, уже было бы что‑то, — продолжал спокойно рассуждать Соломенцев.
— Мизер, — сказал Сергей Федорович, имея в виду, конечно, урожайность на Кубани, хотя она тоже была низкой по сравнению с такими же зонами земледелия в других странах. Если бы только кто‑то осмелился об этом сказать, незамедлительно последовало бы замечание:
— Нам бы столько удобрений и такую технику…
Ученые–сельхозники, хотя и робко, но высказывали
свою озабоченность перенасыщением почвы химическими удобрениями. А трудолюбивый, знающий землю бригадир колхоза Михаил Клепиков, бессменный член ЦК и депутат Верховного Совета СССР, на своих полях больше вносил органику и получал высокие урожаи. Навоза далеко не хватало, чтобы подкормить истощенную землю. По бумажной статистике вывоз на поля навоза с каждым годом увеличивался, чему мало кто верил, так как поголовье скота все время сокращалось из‑за нехватки кормов. Сельскохозяйственное производство, неразрывно связанное с живой природой, попадало в заколдованный круг, который пытался разорвать «великий» сельхозник Хрущев, продвигая кукурузу в Архангельскую область.
Урожайность поднимали за счет химии, гербицидов и нитратов, от которых дохла рыба в водоемах.
Прослышав об этом, Михалков заслал на Кубань киношников из «Фитиля». Они тайком сняли фильм. Лента зафиксировала пустые прилавки рыбного магазина и дохлую рыбу на рисовых чеках. Фильм посмотрел секретарь ЦК Кириленко, позвонил Сергею Федоровичу и спросил:
— Это правда?..
Возмутившись коварством «Фитиля», Медунов организовал просмотр фильма в присутствии его авторов. Собравшиеся в пух и прах разнесли ленту. Особенно усердствовал секретарь по идеологии, доказывавший, что это чистейшей воды провокация. Вот только поливальщик подводил. Он показывал своей рукой киношникам дохлую рыбу, а те его показывали за это крупным планом. Решено было разыскать поливальщика, поговорить с ним, где он видел дохлую рыбешку. На том и закончили обсуждение фильма.
Ну а проблема удобрений и повышения урожайности
полей осталась. Хлеб‑то стали все больше закупать за границей.
— А стоит ли повышать урожайность за счет химии? — всполошил всех мой вопрос. Сергей Федорович и гости уставились на меня.
— Стоп! Что‑то новое, — сказал кто‑то. — Послушаем.
— Сельхозатташе американского посольства в Москве, — начал я издалека, — дважды в год, весною и осенью, приезжает к нам на Кубань на автомашине по маршруту: Ростов — Краснодар — Новороссийск. Едет не спеша, вдоль наших полей, часто останавливается, идет с квадратным метром за лесополосу, накладывает его весною на посевные всходы, а осенью на стерню убранного поля, и усердно собирает каждое зернышко, высыпавшееся из комбайна в целлофановый мешочек. По его подсчетам наши потери на уборке составляют до двадцати пяти процентов, т. е. четверть урожая.
Я обводил всех глазами. На меня косились. Откуда такая дерзость? Кто‑то прикинул, получались миллионы тонн дополнительного хлеба. Притихли.
— Я не специалист. Просто размышляю вслух, не лучше ли свести до минимума потери, сохранить урожай, вместо увеличения разбрасывания химии? Разбрасывания, а не внесения ограниченных доз удобрений, требующих ювелирной точности? — подчеркнул я.
— Не может быть, — раздались голоса. — Это уж слишком. Нет, нет, нет. Откуда двадцать пять…
— Пятнадцать процентов, — согласился Сергей Федорович. — Возможно… Допускаю. Лес рубят — щепки летят.
— Преувеличивают американцы. Им это нужно, чтобы выгоднее продать нам зерно, — сказал будущий Генсек, позднее выступивший с докладом о Продовольственной программе.
— Наш ипатовский метод исключает такие потери.
— Посмотрите на пшеничные поля после уборки — они же зелеными становятся, словно ихч засеяли озимыми, — не хотелось мне сдаваться.
— Потери, конечно, есть, они неизбежны, но только не такие, — заметил Соломенцев. Ему тоже не понравилась эта цифра. Ее никто не хотел признавать. Так было спокойнее, меньше хлопот и забот.
Уже став Генсеком, Горбачев, приехав на Кубань, удивился большим потерям зерна. Как будто для него это было открытие. Начались разговоры о борьбе с потерями, но, пошумев, вскоре предали забвению эту проблему,
настойчивое решение которой позволило бы отказаться от закупок зерна за границей. Как только закончили затронутую тему, Горбачев тут же начал рассказывать анекдоты, как в любой подвыпившей компании. Заботы о государственных делах были отложены. В зале с высокими потолками витало тщеславие собравшихся. Горбачев упражнялся в красноречии. Анекдоты у него сыпались как из рога изобилия. Один из них о значении сочетания — перенедобрал. В его толковании это значило: выпил больше чем мог, но меньше, чем хотел. Остроты приняли вольный характер. Все были навеселе. От шампанского отказались. Пили кофе и чай.
Какой астролог мог предсказать, что в любовавшемся самим собою авторе анекдота зрела авантюра так называемой перестройки, трансформируемой им в человеческий фактор в упаковке общечеловеческих ценностей и нового мышления? Процесс пошел, и весь мир ахнул от того, что его новое мышление привело к развалу могучего государства, к всенародному бедствию. Он точно следовал анекдоту — сделал больше, чем мог, но меньше, чем хотел. Не успел.
Хлебосольное застолье с водкой и коньяком продолжалось долго. Никто, конечно, не задумывался, откуда ломился стол от закусок и вин. Один только Власов, будущий премьер России, держался скромно и, кажется, за весь вечер не проронил ни слова.
Поднимались тосты с самым заумным содержанием. Каждый старался сказать что‑то необыкновенное, далекое от жизни, но в розовой упаковке. Ну а М. Соломенцев первый тост предложил за Леонида Ильича. Присутствующие грешили своей искренностью, но так было заведено. Всем претило целование на проводах и встречах, но никто не противился. В низах подражали верхам.
Дача в Афипском — свидетельница многих событий. Ее стены хранят молчание о пребывании на ней сильных мира сего, перед которыми гостеприимно раскрывался двухэтажный особняк, окруженный голубыми елями.
За высоким железобетонным забором, отгородившим дачу от внешнего мира, охраняемую милицейским нарядом, можно было отдохнуть, прогуляться по тенистым аллеям, даже не выходя с территории, забросить удочку в иссиня–черную воду Афипса, отравленную нефтеперегон
ным заводом на его берегу. Об этом денно и нощно напоминал факел, коптивший небо.
ГТри виде его нельзя было не задуматься — а что там за забором? Как будто бы и задумывались и что‑то делали, но в наступившее, такое трудное время, с большим упорством чем стены, молчат те, кто пользовался дачей, бросив всех честных коммунистов, наивно веривших им, на произвол судьбы. Молчание. Откуда такая немота у толпившихся у трона?
