Канта Ибрагимов - Учитель истории
— Нет, я не еврей. Я говорил, что я потомок Аны, хотя мои далекие предки воспитывались в еврейской среде... И мне известно, мой пращур был вывезен с Кавказа в Европу, видимо, как заложник Тайны.
— Тогда, по-Вашему, получается, что мы чуть ли не одних кровей, — нотки восторга прозвучали в голосе учителя истории.
— Получается так. Хотя все мы дети Адама и Евы. А если честно, у нас в роду было столько смешения крови, что теперь понять, кто я — весьма затруднительно, и я просто стал гражданином Америки, потому что там родился.
Между тем, пока собеседники очень медленно спускались, день совсем померк, стал неласковым. И не только дальние горы, но и село, что под ногами, будто в тумане. Ветер был не такой свирепый, как на вершине, но все же порывистый.
— Поторапливайтесь, — умолял Малхаз, оглядываясь с тревогой, — а то непогода застанет в горах, скажете — мы не гостеприимны.
— Кстати, о гостеприимстве, — бесшабашно вел себя Безингер, — вы ведь славитесь этим! Подари мне картину, я в долгу не останусь.
Учитель истории призадумался: есть традиция; и в это время, совсем рядом, как шарахнула молния, Безингер, будто срубленный столб, свалился, на каком-то языке крича, покатился вниз. Еще молоденький граб, что тянулся ввысь у тропинки, словно клин всадили, раскололся, зарделся пламенем.
У подножия, на околице села, навстречу бежали обеспокоенные сопровождающие Безингера, сюда же по рации вызвали джипы. Однако иностранец уезжать не желал, отведя в сторону Малхаза, он сунул ему пачку денег.
— Десять тысяч за картину, — страстно шептал он на ухо.
— Нет, — отпрянул учитель истории.
— Сто! — крикнул приезжий; в оглушительном громе ответ растворился, но по глазам учителя Безингер понял. — Да что ты, Ван Дейк или Рафаэль? — стал трясти он маленького Малхаза.
Шквалистый ветер, и принесенный им косой, колючий ливень хлынул с небес. Даже на расстоянии протянутой руки ничего не видно. Безингера еле затолкали в машину, он заставил рядом сесть и Шамсадова, подъехали к дому, и иностранец, словно к себе, оставляя шматки грязи и мокрый след, ввалился в дом; с обвисшими плечами, весь мокрый, с прилипшими ко лбу волосами, страшный, встал перед картиной.
— Так сколько ты хочешь? — кричал он то ли учителю, то ли самой картине.
Молнией озарилась комната, грохочущий гром, будто гора свалилась, сотряс хилую хибару, гулом прокатился по крыше, настежь раскрыл все окна и двери, жалко зазвенело стекло.
— Я не торгую ею! — перекрикивая стихию, чуть ли не фальцетом от напряжения, закричал Малхаз.
Но Безингер, уже никому не внимая, ошарашенный то ли стихией, то ли картиной, гладил пальцами изображение руки женщины.
— Она живая, живая! — как сумасшедший, шептал он, пока охранники буквально на руках не вынесли его на улицу, и оттуда он что-то кричал, но все померкло перед бурей.
Наутро всем селом подсчитывали причиненный урон, почти на всех старых домах крыши словно сдуло, и только крыша дома Шамсадова цела — ни единый черепок с места не сдвинулся. И что еще удивительно — смерч облизал местность узким «языком», и почему-то их село оказалось в эпицентре. В тот же день пришла весть — вчерашние гости где-то недалече, между Гучум-кале и Борзой, попали под придорожный камнепад, есть покалеченные, иностранец не пострадал, но, говорят, божился, что больше в эти места не сунется.
Сам Безингер, действительно, больше «не сунулся», но буквально через день прибыл какой-то интеллигент в галстуке, то ли советник, то ли помощник, то ли черт знает кто при президенте, словом, упрекал Малхаза в негостеприимстве и вначале требовал отдать «мазню», потом просил продать великому благодетелю земли Чеченской Безингеру — тщетно, и тогда, еще через день, высадился с вертолета десант — гвардия президента, точь-в-точь вооруженные бандиты из фильмов, только обросшие не в меру. И на сей раз маленький учитель истории улыбался, но любезности не проявил. Ожидался «штурм» — сельчане стали стеной; пронесло. И тогда в ход пошли иные методы: дважды, вначале днем, потом ночью пытались просто выкрасть картину; днем заметила соседская детвора, подняла гвалт, а ночью бабушка не спала, все молилась, крикнула Малхаза, он за топорик у изголовья — тень, уже занесшая ногу в проем окна, скрылась.
И тут директор Бозаева подсказала: «Нарисуй копию, пусть подавятся» — как раз вовремя. Нагрянула в село целая делегация духовенства из самой столицы. Оказывается, изображать людей не по-мусульмански, тем более женщину, да такую — совсем пошлость, если не развратность; и наверняка из-за этих художеств здесь смерч был, а что еще будет... Однако местный мулла, родственник Шамсадова, осадил гостей, сказав, что ни сам Малхаз, ни в его роду на семнадцать колен пошляков и развратников не было, и нечего духовенству мирскими проблемами заниматься — Малхаз хозяин, ему решать, а село его в любом решении поддержит.
Тем не менее, не так просто поднаторевшее духовенство — осели слова приезжих на благодатную почву. Кто-то из рода Сапсиевых поддержал их, мол, так оно и есть, одни беды в селе, как языческая, а может и вовсе христианская, картина появилась, и вообще Шамсадов бездельник, до сих пор не женат, весь в долгах, не знает, что гость в горах — святое, даже отца-покойника под нары задвинь, а гостю честь окажи. Однако учитель истории имеет светское образование и знает русскую поговорку — «Незваный гость — хуже татарина»; тем не менее, он чтит традиции: подчиняясь уважаемым приезжим, в последний раз демонстрируя картину, отдал ее.
— Вот, сразу видно — истинный мусульманин! — окончательный вердикт приезжих.
— А эта на Эстери похожа, — шепнула на ухо Малхазу Бозаева, когда делегация уезжала, и как бы между прочим, уже громче. — Бедная девочка: развелась.
— Как?! Эстери развелась? — резко изменился в лице учитель истории, выдавая потаенные чувства.
— Да, мальчика отец ей не показывает... Погубили родители девчонку.
Поручив бабушку соседям, на следующий день Шамсадов поехал в Грозный и тем самым избежал новой встречи с радетелями горского гостеприимства. На сей раз два вертолета, нарушая покой, поднимая клубы пыли, сели рядом с селом. И вновь Бозаева проявила женскую смекалку: пока высаживался «десант», поручила сыновьям осторожно перенести картину в свой дом. Посланцы — тот же советник, те же гвардейцы и те же старцы — сходу проникли в дом Шамсадова, ни с чем вернулись к вертолетам и вновь направились в село, только теперь впереди них был сам Безингер: он все-таки наведался в эти края, небось страсть довлела... А копию беспардонно вернули.
— Так отдали мы вам картину, чего вы еще хотите? — возмущались сельчане наглостью приезжих.
— Картина не та, не живая, — отвечал советник-помощник.
— А как картина может быть живой?! — захохотали местные и попросили гостей убираться.
Так бы и улетел «десант» ни с чем, да нашелся сердобольный житель — Сапсиев: видел он, как сыновья Бозаевой огородами что-то обернутое в мешковину несли, наверняка картину.
Бозаевых в селе не перечесть, а тут сама Пата встретила непрошеных гостей у ворот, подбоченясь.
— С миром пришли бы — гостями были бы, — констатировала она, будто перед ней первоклашки, — а раз с автоматами, то у меня вам делать нечего. И вообще, — кричала она ретировавшимся приезжим, — чем женскими картинами заниматься, лучше бы об образовании детей думали... Ублюдки продажные, за доллар как пресмыкаются, все покоя им нет, не только женщину с картины, но и нас бы продали.
А Малхаз в это самое время, наверное, уже в десятый раз обходил квартал, где когда-то жила Эстери. Телефоны давно не работали, кого-либо спросить — некого, город пуст, уныл, везде грязь. И люди какие-то подавленные, без улыбки, серые, никто никого не знает, все друг друга боятся, кто без оружия — чуть ли не перебежками перемещаются. Здесь не до чувств. И даже Дзакаев, у которого Малхаз остановился переночевать, по-прежнему пьет, но не пьянеет, нельзя, автомат у изголовья, в любой момент ворваться могут. И говорит он только о плохом, что есть; о чем еще говорить, если столица давно без электричества, во мраке; а ночью такая тоска, лишь автоматные очереди заставляют еще больше под грязным одеялом ежиться.
Так и не повидав Эстери, вернулся учитель истории из угрюмого города — вновь его губы довольно вздернулись: хотя автоматчики и сюда добрались, а все-таки какое счастье иметь родовой надел, среди родных жить, свою картину видеть!
— Что ж ты все улыбаешься? — журила его Бозаева, видя, как учитель истории картиной любуется. — Думаешь, они еще не вернутся? Теперь не отстанут... А картину забери, она действительно как живая. Вчера муж полчаса перед ней стоял, пока я не пристыдила. Я всю ночь не спала, будто она подсматривает. И лицо у нее странное, порой улыбается, а порой — нет. Вот ты приехал — аж засияла... может, солнечный свет так влияет... А та копия совсем не то, я специально вчера сравнить ходила... Вовсе не то, нет в ней души, как в этой. И похожа та картина на Эстери, такая же ныне убогая... Бедняжка, теперь в школе учительствует; зарплаты нет, да-а...
