Николай Новосёлов - Опаленные войной
— Марш туда! — показал Батов на лазейку.
— Эй, эй! Славяне! — крикнул вниз Крысанов. — Гостей принимайте, госте-ей! — Этот немолодой уже человек, родом из-под Пензы, был мешковат и больше смахивал, пожалуй, на медведя.
— Давай сюда! Спускай их по одному за ноги! — послышался снизу чей-то озорной голос.
Батов и Оспин медленно продвигались вперед, прощупывая взглядом закоулки. Теперь они освоились и все хорошо видели в полумраке.
За второй трубой здоровенный средних лет ефрейтор перевязывал молодого бледного немца, почти мальчика, раненного в плечо. Услышав, что подошли русские, ефрейтор грузно повернулся к ним, что-то сказал и показал руками, что оружия у них нет. Не обращая внимания на подошедших, снова занялся перевязкой.
Раненый стонал. Лицо его покрылось крупными каплями пота, глаза бессмысленно блуждали. Шинель валялась тут же. Рубашка разорвана. На обнаженном плече сквозь бинт проступают рыжие пятна.
Взглянув на них, Оспин чуточку задержался, тряхнул стволом автомата и, будто злясь на себя за минутную слабость, закричал:
— Марш на выход, антихристы!
— Sohn, Sohn! Das ist mein Sohn! — лепетал полный немец, защищаясь рукой и с мольбой глядя на Оспина.
Словно из далеких веков прошлого до сознания Батова дошел смысл этих чужих слов и тронул за сердце. «Сын!» — догадался он, и, молча взяв за руку Оспина, отвел его от этих людей.
— Пошли дальше, — сказал он глухим голосом.
Оспин недоуменно вскинул глаза на командира, не узнавая его.
— Да вы ранены, товарищ младший лейтенант!
Перед ним стоял не розовощекий юнец, не тот большой и наивный ребенок, каким видел его Оспин в начале боя, двое суток назад. С грустью тогда подумал, что гибнут почему-то в первую очередь вот такие чистенькие, с добрыми глазами новички. Наверно, и этому в Данциге будет крышка.
Теперь перед ним стоял внезапно возмужавший юноша с суровым лицом, со складками на лбу. Из разодранной щеки сочилась кровь, смешиваясь на лице с грязью и копотью. Но в усталом взгляде все еще где-то пряталась чуть заметная добринка, которая осталась от того прежнего, наивного юнца, знакомого с войной только по книгам и рассказам.
— Пустяки, — махнул рукой Батов. Потрогал рану, размазал кровь. — Пошли. На обратном пути и этих заберем.
Немцы, поняв, очевидно, что дальнейшая борьба бесполезна, — отступать некуда — начали выбираться из своих углов, из-за труб, балок. Они шли с поднятыми руками, без оружия и опасливо косились на русских, пыльные, грязные, подавленные.
Крысанов торопил их к выходу:
— Ну, что вы, как не емши! Скорей шевелись! Шнель, шне-ель!
Батов и Оспин шныряли по чердаку, заглядывая во все закоулки, где только мог спрятаться человек. Вдруг в левом углу коротко хлопнул одиночный выстрел. Батов сначала вздрогнул от неожиданности. Потом вместе с Ослиным метнулся в сторону выстрела.
В углу карниза лежал маленький, щупленький гитлеровский майор. Борта мундира откинуты в стороны. Из груди на грязную нательную рубаху выступает кровь. Пятно быстро расплывается по всему животу. Правая рука с зажатым пистолетом — на бедре. Он еще через силу открыл глаза, мутно посмотрел на подошедших, еле слышно проговорил:
— Alles kaputt! — и выронил пистолет.
— Туда тебе и дорога! — плюнул Оспин и выругался.
— Этот, видать, до конца верил, что нас в Германию не пустят, — сказал Батов, заглянул вдоль карниза и повернулся назад.
Полный немец, взвалив сына на плечо, пытался спуститься в лазейку. Он никак не мог просунуть ноги сына в узкое отверстие, потому что почти без остатка занял его своим телом.
— Ну, давай пособлю уж, — сжалился над ним Крысанов и, как ребенка, взял раненого под мышки. — Лезь, лезь, черт толстый! Не бойся, я тебе его подам, коль он тебе так нужен.
Ефрейтор понял. Протиснулся в лазейку и протянул руки, чтобы принять сына.
— Сколько их тут, нечистых, набилось! — рассуждал Крысанов. — Как бы дознаться, который из них стрелял последний вот в эту дыру-то.
— На войне все стреляют, — заметил Батов и легко юркнул в лазейку. А Крысанов, спускаясь, все ворчал:
— Поди, вон ентот подбитый птенец, чать, палил: вишь, его гранатой хватило. Так и не убег, ближе всех к дыре-то был.
Когда пленных вывели на улицу — их набралось больше двух десятков — Батов хватился: куда их девать? Он не только не знал в данную минуту, где располагается штаб полка, или хотя бы батальона — не знал даже, где теперь его ротный командир и вся остальная рота. До начала наступления на этот дом они были на правом фланге. А теперь?
Во дворе только что занятого дома уже обосновывались наши. Бегали санитары. Артиллеристы на руках вкатывали орудия и устанавливали их на новых позициях. Подъехала санитарная повозка.
— Перекурим, хлопцы! — громко предложил Кривко, прохаживаясь возле пленных и с интересом осматривая их. Похлопал немецкого лейтенанта по карману, бесцеремонно, как свой, вытащил у него портсигар и принялся угощать всех, каждому давая прикурить от зажигалки, вмонтированной в тот же портсигар.
— Закуривай трофейных, — подошел он к Крысанову.
— Иди ты с этим дерьмом к черту. Я вот лучше махорочки хвачу.
Троих солдат Батов послал за пулеметами. Кого и куда направлять с пленными — решительно не знал.
— Батов! Батов! — услышал он совсем охрипший, перехваченный голос командира роты Седых. Тот трусцой бежал от дальнего конца дома, придерживая на боку планшетку. — Где же тебя черт носит, милый человек?
Связной Валиахметов бежал за ним, не отставая ни на шаг.
— А с ними что собираешься делать? — показал ротный на пленных.
— Не знаю, куда их девать, — признался Батов. — Да и вести некому, людей мало.
— Назначь двух человек. Валиахметов покажет, куда их вести.
— Чадов! — позвал Батов. — Бери Крысанова и уведешь всю эту братию. Валиахметов вас проводит.
Подошли с пулеметами остальные солдаты взвода.
— Скорей, скорей! — торопил Седых. — Какого черта копаешься ты, милый человек! Надо занимать новые позиции… Я для вас там чудесный окоп оставил. Готовый!
Батов спешно построил теперь уже совсем маленький взвод и двинулся за командиром роты, крикнув на ходу Чадову:
— Обратно вернетесь вон к тому концу дома!
— Не беспокойтесь, не потеряемся, товарищ младший лейтенант, — окая, скороговоркой ответил Чадов.
Позиции пришлось занимать под сильным огнем. До сих пор этот дом, стоящий несколько в стороне от других, молчал, не причиняя никакого вреда нашим штурмовым группам. Туда, видимо, перебрались остатки гитлеровцев из соседних домов и там закрепились. Били орудия, опять вокруг лопались мины, хлестал пулеметный ливень.
«Чудесный окоп», оставленный для взвода Батова командиром роты, был обыкновенной канавой. По дну ее тянулись водопроводные трубы, зачем-то раскопанные здесь. Под ногами хлюпала вода, и липкая глина присасывалась к подошвам. Даже почти готовые брустверы были, их оставалось только поправить и расчистить площадки для пулеметов.
За правым флангом, несколько впереди, на перекрестке улиц лежал перевернутый трамвайный вагон. За ним тоже прятались гитлеровцы. Но взводу Батова, крайнему слева, они не мешали. Где-то что-то горело, ветром несло клубы горького, удушливого дыма, то и дело затмевающего полуденное солнце. Дальние артиллерийские выстрелы и разрывы снарядов гремели всюду: впереди, сзади, с боков — казалось, что весь город кипит, воюет, горит, и нет никакой возможности определить, где проходит линия соприкосновения между противниками, и есть ли вообще такая линия.
Орудия между домами затеяли артиллерийскую дуэль. Над головами пулеметчиков свистели снаряды. Вокруг окопа и в окоп то и дело щелкали пули. Некоторые, не долетая, ударялись о камни мостовой и рикошетом с визгом взвивались вверх.
Был момент, когда разрывы снарядов и мин, треск пулеметов и автоматов — все слилось в единый непрерывный звук. С бруствера и стенок траншеи сыпалась глина, точно из-под жернова, работающего в полную силу, и ровными струями стекала вниз, сгущая под ногами грязь.
Внезапно этот сверхъестественный гул сник, стали слышны отдельные выстрелы и взрывы. Не все и не сразу заметили, что слева из-за дома, где засели фашисты, вытянулась густая группа жителей города с белыми флагами. Впереди женщины катили детские коляски.
Огонь прекратился с обеих сторон. Кругом, где-то дальше от этого участка, грохотало, гремело, но здесь все смолкло при виде матерей и детей.
Пестрая толпа выплеснулась из двора, пересекла бульвар, а потом то место, что раньше называлось газоном, — сейчас там все было срезано, взрыто, «перепахано». Люди спокойно дошли до проезжей части улицы. Впереди всех шагал седой старик с непокрытой головой и такой же седой бородкой. В руках он высоко держал большое белое полотнище.