Вадим Кожевников - Щит и меч

Седовласый человек с моложавым лицом, нервозный, раздражительный, он был склонен к неосмотрительным, едким суждениям.

На вопрос, где он живет, Будгофт ответил:

— В паршивом провинциальном городишке Освенциме, который скоро прославится в веках как мировой центр работорговли.

— Скажите лучше, Карл, — спросил его профессор, — что нового вы собираетесь подарить науке?

Будгофт усмехнулся:

— Труд о влиянии тугих мундирных воротников на зрение солдат.

— Но это, скорее, медицинская проблема, — улыбнулся профессор. — Вы шутник, Карл! С вашим умом и знаниями, — льстиво добавил он, — вы давно могли бы подарить рейху что-нибудь исключительное.

— Профессор, — живо отозвался Будгофт, — я весь к вашим услугам. Желаете кислотные растворители для трупов умерщвленных вами младенцев? Какая будет экономия в топливе! Ведь вы, кажется, отправляете их в крематории?

— Вам не следует много пить. И, кстати, среди моих пациентов нет никаких младенцев. Вы все преувеличиваете.

— Преуменьшаете, вы хотите сказать?

— Бросьте, Карл! Каждый из нас делает свое дело.

— Делает, но по-разному.

Профессор, будто не расслышав, услужливо наполнил коньяком узкий сверху и широкий снизу бокал, который держал в ладонях Будгофт. Тот машинально сделал несколько глотков. На впалых висках инженера выступили капельки пота. Глядя на господина Шика, он спросил:

— Слушайте, господин Шик. Знаете, как называют военнопленных у нас на стройке?

— Если нарушение не носит очень злостного характера, кладут на козлы и отпускают ни в коем случае не свыше двадцати пяти ударов по мягким частям тела.

— А кто считает эти удары?

— Конечно, сам провинившийся.

— А если он после десяти — пятнадцати ударов теряет сознание?

— Делают перерыв.

— И кто должен потом продолжить счет?

— Он же.

— Но человек, едва придя в сознание, не способен считать.

— Естественно.

— И тогда его забивают насмерть?

— Солдаты действуют по инструкции, — напомнил Шик. — Считать обязан провинившийся, и он сам виноват, если не использует предоставленного ему права. — Спросил обидчиво: — Вас самого разве не пороли в школе? И отец не порол? Странно!

Чтобы предотвратить вспышку ярости Будгофта, Вайс предложил ему прогуляться по парку. Тот, несколько смущенный своей горячностью, охотно согласился.

Темные шеренги лип с култышками обрезанных ветвей, скорлупа льда на дорожках, тонкий, жалобный месяц…

Лицо Будгофта было почти таким же белым, как и его волосы.

Он сказал Вайсу с отчаянием:

— Вы не представляете, какой это яд — лагеря!..

— Почему же не представляю? — Иоганн усмехнулся. — Вы, очевидно, забыли, к какому роду службы я принадлежу?

— Но вы же не гестаповец?

Вайс ответил:

— По убеждению — нет.

Будгофт подхватил оживленно:

— Вы правы, среди нас есть гестаповцы не по службе, а по образу мышления.

— Вы имеете в виду тех? — Вайс кивнул по направлению к дому.

Будгофт спросил:

— Вы считаете, что я был неправ, когда сказал, что Освенцим — центр работорговли?

— Я думаю, вы ошибаетесь.

— А почему?

— Есть и другие районы лагерей, не меньших масштабов.

— О! — радостно воскликнул Будгофт. — Эта ваша поправка дает мне надежду, что вы не осуждаете меня за мои слова.

— Напротив! Я просто считаю, что вы были не совсем точны, характеризуя ваш город.

Будгофт пожаловался:

— Гостиница, в которой я живу, переполнена представителями различных фирм, прибывшими для приобретения рабочей силы. И, поскольку я здесь уже почти абориген, они обращаются ко мне за советами. Лагерная администрация сбывает им людей, находящихся в таком состоянии, что половина их умирает в пути. Это не столько убыточно, сколько представляет некоторое неудобство для финансовой отчетности, документы которой должны сохраняться в архивах фирмы.

— И что же?

— Ну как вы не понимаете! — рассердился Будгофт. — Ведь в бухгалтерских книгах Стиннесов, Фликов, Борзигов будет значиться сотни тысяч трупов, за которые были заплачены деньги.

— А при чем здесь вы?

— Ну как же! Филиалы «Фарбен» здесь обосновались давно, и сотрудники управления рабочей силой концерна прибегали к особой бухгалтерской методике, чтобы зашифровать такого рода убытки.

— Значит, представителей других фирм заботит этическая сторона дела? — спросил Вайс.

— Да. И, очевидно, потому, что все это преступно и гнусно.

— Но это утверждено имперским правительством — значит, законно. И, как я слышал, даже установлены твердые цены, чтобы не было спекуляции людьми.

— Вы серьезно?

— А разве к этому можно относиться иначе как серьезно? — в свою очередь спросил Вайс. — Но я просто констатирую, что мы, немцы, узаконили торговлю людьми и это не совсем совпадает с общечеловеческими законами.

— Но человечество нас ненавидит! — с отчаянием воскликнул Будгофт.

— Вы полагаете, все мы, немцы, заслуживаем ненависти?

— В глазах других народов — да.

— Но вот это ваше признание свидетельствует о том, что есть разные немцы.

— Вы хотите сказать, какой я немец?

— Вы уже сказали.

— Я не все сказал. — На бледных щеках Будгофта выступили красные пятна. — Среди немецких рабочих, которые руководят на стройке военнопленными, есть такие, которые, невзирая на то, что сами могут очутиться в положении этих заключенных, оказывают им всяческую помощь. А ведь эти наши рабочие были отобраны и проверены гестапо как наиболее благонадежные и преданные рейху. Но вот недавно одного из них казнили за то, что он помог бежать группе заключенных. И он не один помогал им. Но когда беглецов поймали, они никого не выдали. Это произвело очень тяжелое впечатление на всех наших рабочих.

— Почему тяжелое?

— Ну как же! Русские — наши враги, и они могли назвать имена десятков немцев, отомстить нам, потому что всех названных, несомненно, казнили бы. А они ни одного не назвали. Во время побега они убили охранников, а наших двух рабочих только связали.

— Кажется, у советских это называется чувством пролетарской солидарности?

— Я не знаю, как это у них называется, но в результате существует предположение, что среди наших рабочих возникло нечто вроде тайной организации помощи русским.

— Вы сообщаете об этом мне как сотруднику абвера?

— Нет, отнюдь нет. Просто мне показалось, что вы… — Будгофт замялся.

— Что вам показалось? — строго спросил Вайс.

— Ну, просто, что вам не очень симпатичны гости госпожи баронессы, общество которых мы покинули.

— Вы ошибаетесь.

— Нет, — решительно объявил Будгофт, — я настолько не ошибаюсь, что заявляю вам здесь: я симпатизирую моим рабочим больше, чем всем этим господам.

— Вам не следует много пить, — мягко упрекнул его Вайс. — И еще больше не следует в таком состоянии откровенничать с кем-либо.

— Слушайте, — восторженно заявил Будгофт, — ну их к черту! — Он махнул рукой. — Поедем сейчас ко мне в Освенцим. Я вас познакомлю с чудными ребятами. Один — учитель, другой, как и я, — химик, но они, понимаете, настоящие немцы, не из коричневых.

— Есть еще другие цвета, — уклончиво заметил Вайс.

— Например? — спросил Будгофт. Потом вдруг, как бы догадавшись, успокоительно объявил: — Да нет, они вовсе не красные. Вы что подумали, что я сочувствую красным? Никогда. Просто мои друзья, как и я сам, стыдятся того, что сейчас творится.

Вайс сказал:

— Но там, где расположены военные заводы, теперь дырявое небо, и приглашать туда — это все равно что приглашать в гости на фронт.

Будгофт лукаво усмехнулся:

— Вы забываете, что «ИГ Фарбениндустри» не только представитель германской империи. Американская авиация не станет бомбить наши цехи. Это то же самое, что бомбить у себя дома дюпоновские химические заводы: удар был бы нанесен по общим капиталовложениям.

— А англичане?

— Две тысячи английских военнопленных работают здесь на наших предприятиях. Гестапо организовало побег двух англичан. Они должны предупредить Черчилля: ведь нельзя же бить по своим!

— Здорово!

— Да, в правлении «Фарбен» заседают умные головы. Если Германия выиграет войну, американские акционеры честно получат свою долю. А проиграет — концерн «Фарбен» не будет обделен своими заокеанскими компаньонами. Для всех них война — без проигрыша.

— А для вас?

— Для меня? — машинально протянул Будгофт и, видимо протрезвев на свежем воздухе, произнес скороговоркой: — Знаете, вернемся, я что-то продрог. — Спросил: — Не очень подло будет, если я извинюсь перед Шиком? — Оправдываясь, объяснил: — Ему ничего не стоит устроить какую-нибудь гадость.