Тейн Фрис - Рыжеволосая девушка
Мы вообще-то ничего иного и не ожидали. Но распоряжение, его здравые, лаконичные формулировки привели нас в уныние. В особенности потому, что как раз в то время, как вокруг свирепствовали немцы в связи с покушением на Раутера. Рулант и Вихер принесли замечательные новости.
— Нам удалось получить интересные сведения, — сказал нам Рулант.
— Мы очень хотели побольше разузнать о том молодчике из Гааги, которому вы в свое время отнесли ящичек сигар…
— Блескенс! — выпалила Тинка.
— Да, так его звали! Впрочем, могу порадовать тебя — его уже нет в живых.
— Настигнут борцами Сопротивления, — пояснил Вихер. — Он работал на гестапо… А до войны состоял на службе «Secret Service», английской разведки…
— Хорошенькие знакомства были у вас в Фелзене, — довольно резко сказал Рулант.
Мы сидели молча, каждая по-своему воспринимая эти сообщения.
— Английская разведка и гестапо… — заговорила наконец Ан, словно уяснив что-то для себя. — Просто люди переходят с одной секретной службы на другую. Как будто надевают другой костюм… А старый выбрасывают на свалку…
— Костюм-то бросает, но не те сведения, которые он собрал, работая в старом «костюме». Они крепко засели у него в голове! — насмешливо сказал Вихер.
— Хорошо хоть, что больше он не сможет вредить, — с облегчением вздохнула я.
— В том-то и дело, — подтвердил Рулант. — А эта мадам, которой вы недавно прострелили шубу… Что знает она… от обеих сторон?
— Наверняка знает многое, — сказала Ан.
— Рулант, — сказала я, кладя руку ему на плечо, — ты все рассказал о нас Франсу? О наших приключениях? Об этих ящичках с сигарами и так далее?
Он кивнул, но не сразу ответил — Я говорил ему об этом и предостерег его. Франс не верит, что там что-то неладно… Он тоже находит все это странным, но не думает, что мы непременно должны быть настороже…
— Франс честолюбив, — сказала я.
Рулант опять кивнул.
— Довольно досадное свойство, — подтвердил он. — Это делает его иногда слепым… Но с фелзенцами что-то не в порядке. Хотя я еще не совсем понял, где и в чем именно загвоздка.
— Я рад, что партия запретила вам стрелять, — заявил Вихер. — Все эти поручения… Они слишком опасны сейчас, в данный момент.
— Что ты имеешь в виду? — спросила я.
— Слишком много гибнет людей, — коротко ответил он. — Бывают времена, когда нужно стрелять, и времена, когда приходится щадить жизнь людей… Эти мерзавцы сейчас так распоясались, риск слишком велик…
— Из-за одного Раутера погибли сотни голландцев… — сказал Рулант. — Вихер прав. На этой стадии следует предоставить вести борьбу в первую очередь военным. А вам… — он перевел взгляд с Ан на Тинку, затем с Тинки на меня, — вам нужно при помощи газеты поддерживать в людях мужество…
Я знала, что Рулант высказал не только свое собственное мнение, но и мнение всех тайных борцов за родину, мнение ушедшей в подполье и все же находившейся тут рядом партии. Однако, когда я как следует обо всем подумала, в душе у меня снова поднялся протест. Мне казалось, что мы тоже должны продолжать нашу борьбу, биться, биться…
Какое-то неопределенное, горькое чувство владело мною в эти мартовские дни. Иногда я думала: это усталость. Мы устали. Мы чувствовали усталость, уже когда приходили на чердак, где стоял ротатор. А покидая чердак с пачками готовых газет, мы чувствовали, что устали еще больше. Когда же мы развозили газеты, нам казалось, будто серенький зимний день тяжелым грузом ложился нам на загорбок. Мы ощущали ломоту в плечах и в пояснице, постепенно она перешла в постоянную ноющую боль.
Давно не гляделась я в зеркало. Не осмеливалась это сделать и теперь. Иногда я мельком ловила свое отражение в окне или в дверном стекле: какое худое, мрачное, непривлекательное существо!.. По временам я замечала, как смотрят на меня Ан и Тинка. Я и сама точно так же смотрела на них. С безмолвным сочувствием. Чтобы не выдать, как я тревожусь за них. Чтобы неосторожным словом не обескуражить их. Они тоже ничего мне не говорили и, вероятно, тоже сокрушались, видя мое состояние.
В начале марта пришло известие от моей хозяйки, медсестры, которая снова уехала в Схахен; она сообщала, что пока остается у родителей. Я поняла: там, вероятно, хватало продуктов, тогда как в Гарлеме для нашего брата оставались лишь луковицы тюльпанов да свекла. Мы с ней вообще не часто виделись; она подолгу пропадала в больнице, где все же немного топили. Разговаривали мы еще меньше, но теперь, когда она совсем не являлась домой, комната, которую она предоставила мне, показалась мне еще более пустой и холодной. Приходя домой после разноски «Де Ваархейд» и ложась на диван, я чувствовала, что меня одолевают мрачные мысли. Надо было освободиться от этого. Я обратилась к Ан и Тинке:
— Почему бы нам не заняться чем-нибудь полезным? Я могла бы обучать вас английскому языку. Это нетрудно.
Они согласились. В эти гнетущие, бесцветные мартовские дни мы сидели, пока было светло, в моей комнате, до подбородка закутавшись в пальто; Ан и Тинка с тетрадями и карандашами, чтобы записывать слова. У меня все еще лежала книга Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир». Я отказалась от специальной подготовки по грамматике и объясняла девушкам грамматические правила по ходу дела. Мне казалось, что это наиболее приемлемый способ. Девушки напрягали все силы, но я видела, как им трудно. Не потому, что они были неспособны. Они просто слишком устали. Усталость проникала в каждую клеточку, как отрава. Она замедлила ход нашей крови и притупила наши мыслительные способности. Девушки надежно заучивали наизусть целый ряд слов, а через сутки их забывали. Случалось, что во время чтения одна из девушек незаметно задремлет. И сама я замечала, как предательский сон подкрадывается ко мне, готовый смежить мои веки.
Усталость страшила меня теперь больше голода. Голод прочно обосновался в моих костях, в моем исхудавшем теле. Голод стал для меня почти второй натурой. Но силы наши подходили к концу, и в этом заключалась главная опасность. Она подкрадывалась к нам словно из-за угла, неожиданно, она подстерегала меня в самые непредвиденные моменты, старалась укротить меня, завлечь в ловушку. Я возмущалась. Я боролась с этой слабостью, напрягая свою волю и все время держась настороже. Лишь бы эта слабость не помешала мне, когда я разносила нелегальную газету. Лишь бы мои мысли были ясными и не притупилось внимание, пока я хожу по Гарлему.
Два или три раза я видела, как ехал на велосипеде высокий инспектор полиции, который в свое время привел нас в дом к барышне Бисхоп. Он испытующе, почти с угрозой глядел на меня; и проезжал мимо, не кланяясь, с какой-то странной, двусмысленной усмешкой на лице. Несколько раз мне казалось, что он следует за мной как тень. И я не знала, что думать. Я потихоньку, словно обманывая себя самое, сунула в карман револьвер. Уже много дней я не ощущала тяжести оружия у своего бедра. Возможно, поэтому и одолевали меня тревога и сомнения. Как только оружие заняло свое обычное место, я снова обрела твердость и уверенность. Я не выходила более из дому без револьвера. Но никому об этом не сказала, даже Ан и Тинке. Мне было немного стыдно — так, вероятно, чувствует себя человек, который пользуется наркотиками, чтобы поддержать в себе показную бодрость. Но зато я больше не чувствовала усталости, так мне казалось.
Пауль отворачивается
В тот день, когда союзники начали на Западе битву за Саар и Пфальц, я возвращалась из Спаарнберга; я наткнулась на запертую дверь в доме, куда я обычно доставляла газеты. В этот день, кажется, впервые начало таять. Мягкая сырая погода была менее мучительна, чем прежний ледяной холод. С неба то и дело капало — мелкие холодные капельки тумана. По календарю было двадцать первое марта. Помню, в 1929 году, когда я была еще маленькой девочкой, зима кончилась лишь в последних числах апреля. Низко наклонясь над рулем, я ехала на велосипеде, перед глазами у меня мелькали мокрые коричневые пятна земли. Я пыталась представить себе, как будет выглядеть страна, когда снег по-настоящему растает. Когда исчезнет с лица земли ледяная кора и невыразимо унылые кучи грязи вдоль улиц смоет весенним дождем, когда из-под ледяного покрова наконец покажется трава и когда эта трава действительно снова захочет зазеленеть, как умеет зеленеть одна только голландская трава… Я все ехала и ехала, до тех пор пока перед моим велосипедом неожиданно не возникло что-то темное, неподвижное. И прежде чем я осознала, что представляет собой это препятствие, скучный голос произнес:
— Absteigen. Kontrolle[62].
Немецкий язык. Голос немца. Это сказал немец.
Меньше чем за секунду перенеслась я от томительных и бесплодных фантазий о другом времени года и другой Голландии в действительность сегодняшнего дня. Я видела, что произошло. Но видела лишь глазами, и значение происшедшего осознала не сразу.
