Владимир Лидин - Три повести
«Не удивитесь, Наташа, этому небывало большому посланию, — продолжил Соковнин начатое накануне еще в дороге письмо. — Но накопилось столько, что даже не знаешь, с чего начать. Итак, мы уже далеко по ту сторону Днепра, на правом его берегу. Для многих из нас это как бы осуществление обещания, которое когда-то мы дали: мы обещали, что вернемся, и мы вернулись.
Пишу Вам в маленьком домике с деревянными полами и даже с электрической проводкой. Это — рабочий благоустроенный поселок при руднике, и мы все не нарадуемся полугородской обстановке. Немцы, выбитые нами отсюда, не успели в спешке все уничтожить. Напряжение последних боев, конечно, сказывается… но когда подумаешь, что гоним врага, забываешь и усталость, и трудности. Когда-нибудь в Москве, вечером, при лампе под большим абажуром (ведь будет же это, Наташа!) я доскажу Вам все, о чем в письме не напишешь…»
Он отложил перо и как бы унесся на миг из этой комнатки с сохранившимися в ней инженерским столом и даже доской для проектов.
…Лампа под бумажным абажуром (он сам разрисовал его) освещала чертеж на столе. Женька играла Грига. Потом позвонил телефон. Минуту спустя по сдержанным ее ответам и смущенному смеху он понял, что этого звонка она ждала… Женька работает сейчас на военном заводе. «Знаешь, я и не думала, что стану такой. Помнишь ведь мою вражду с математикой? А сейчас вытачиваю весьма точные вещицы, и с успехом. В прошлом месяце выполнила на 180 процентов и без малейшего брака, вот что главное. Теперь стахановка, надо оправдывать. Значит, и я тоже немного воюю, помогаю вам на фронте». Ее последнее письмо лежало в его бумажнике вместе с письмом от Наташи… В одиннадцать позвонил Костя Кедров. За окном апрель, московская ночь. «Не хочешь пройтись? Голова заболела. Как у тебя с проектом?» Холодок поздней весны приятно лег на плечи под весенним пальто… «В лицо мне веет тихая истома ночных прогулок. Пальто накинув, выхожу из дома. Спит переулок». Откуда эти стихи? Сколько стихов в памяти, сколько отрывков из прочитанного!.. Стук каблуков по асфальту приятен. Кедров ждет у светящегося глобуса на здании телеграфа. Неторопливая прогулка до памятника Пушкину, обратно — до кремлевской стены. Куранты вызванивают четверти. «Москва моя родина… там я родился, там много страдал и там же был слишком счастлив». Чьи это строки? Кажется, Лермонтова…
Другой мир, — может быть, другая жизнь. Он вернул себя к прерванному письму:
«Мы увидели кровь, разрушенья, страданья, и до тех пор, пока не сделаем всего, чтобы уничтожить это нечеловеческое зло, нельзя вернуться к прежнему… Пора кончать, завтра с шести утра занятия. Завтра же надеюсь дописать это растянувшееся послание. От Вас вот уже третий месяц ни строчки. Правда, мы кочуем, и полевая почта не поспевает за нами».
Рабочий поселок, который полк занял с боем, был при руднике, опустошенном и наполовину уничтоженном немцами. Весь поселок был сейчас забит несколькими отведенными в резерв полками. В больших каменных зданиях бывшей рудничной администрации размещались штабы полков и комендатура.
Утро началось с боевого учения в поле. Первый батальон проходил установку противотанковых мин. Еще на рассвете, до вывода батальона в поле, из зенитных пулеметов была открыта ожесточенная стрельба по разведчику: ненавистная «рама»[38], повисшая было над поселком, быстро стала набирать высоту и ушла в облака. Поле, выбранное для учения, находилось по другую сторону железнодорожного полотна, близ рудничных сооружений с обгоревшими копрами. К двум часам дня, проверяя вместе с командиром батальона, как установлены мины, Соковнин услышал крик: «Воздух!» Люди стали разбегаться по овражкам и балочкам. Из-за леса на большой высоте шли тремя тройками немецкие бомбардировщики.
— Навел все-таки, стерва, — сказал командир батальона, помянув крепким словцом утреннего разведчика. — Давайте сюда, товарищ капитан…
Они побежали в сторону бетонированной водосточной трубы, проходившей под полотном железной дороги. Но один из самолетов, шедший во второй тройке, вдруг резко оторвался, точно его подбили, и Соковнин понял, что самолет пикирует именно в их сторону. К пронзительному визгу мотора присоединился прижимающий к земле звук сброшенной бомбы… Соковнин упал лицом на землю, и почти в то же мгновение страшная сила подняла его в воздух, и желтое мертвое пламя, полное песка и земли, хлестнуло по глазам. Минуту он лежал оглушенный; потом, ощупав дрожащими пальцами свое засыпанное землей лицо, он понял, что ничего не видит…
VIII
Партизанские силы, частично подтянувшиеся в сторону Киевщины, действовали теперь в районе важнейших для немцев коммуникаций, соединявших Киев через Фастов и Белую Церковь с Черкассами. Проиграв в июле гигантскую битву под Курском, потеряв затем Харьков, не удержав правый берег Днепра под Кременчугом, немцы цеплялись теперь за Черкассы — этот важнейший для них плацдарм на Днепре.
Пути сообщения в этом районе были сейчас особенно важны и удары, наносимые партизанскими группами, необычайно чувствительны. В течение августа и сентября партизанам удалось подорвать около десятка составов, следовавших с экстренными грузами — танками и боеприпасами. Немцы, введшие было строгий график движения, теперь изменили весь порядок, и Суровцев разослал часть людей на узловые станции для наблюдения за продвижением составов.
Два последних месяца Макеев провел на территории сахарного завода в большом поселке близ Смелы. Он жил у работника завода Чуйко, сумевшего показной полезностью обмануть бдительность немцев: из сахара можно было гнать водку. Немцам водка понравилась. Он расширял производство, приписывая к предприятию то одного, то другого, хотя для нехитрого этого дела ему хватило бы и двух человек. Только по вечерам иногда, плотно закрыв окна ставнями, большеносый, рябоватый Чуйко с довольным видом потирал гладко обритую голову: немцы в погоне за водкой были равнодушны к его персоналу… они искали партизан в хуторах, а партизаны служили у него на заводе в качестве слесарей и счетоводов.
— Ох… — он со вздохом потирал свою обритую голову, — узнают немцы про нас с тобой — в такую перегонку нас пустят…
— Ну, из меня горькая водка получится, — сказал Макеев, — пожалуй, потравятся.
— Да и из меня не слаще…
Но последние недели Чуйко был настроен тревожно: может быть, кто-нибудь донес на него, может быть, немцы стали догадываться. Они затребовали список работающих на заводе.
— Может, уходить мне пора? — спросил Макеев невесело.
— Не так-то это просто. Уйдешь теперь, — значит, за тобой что-то есть. Нет, надо выждать.
— Пока не возьмут?
— А так вернее возьмут… я уж повадку немцев знаю. У них гестапо хитро действует: все будто до поры без внимания, а потом в одну ночь пойдет. Может, на Христиновку тебе придется уйти, тогда к семействам братов моих по дороге заглянешь. — Чуйко задумался. Его большое, тронутое рябинками лицо стало грустным. — А живы-ли они, браты? — сказал он самому себе. — Поразбросало кого куда… про Петро я слыхал — он в отряде Герасименко давно… они между Христиновкой и Шполой немецких эшелонов свалили под откос — дай бог. А Григорий в Красной Армии… с самого начала войны ничего не знаю о нем.
Но два дня спустя Макееву передали приказание Суровцева направиться в сторону Умани, откуда наносились удары по важнейшим для немцев железнодорожным путям — на Казатин и на Вапнярку. Почти неделю боковыми путями пробирался к Макееву Рябов. На территорию сахарного завода решился он, однако, пройти только к вечеру. Рябова Макеев не видел с того самого дня, когда вместе подобрались они к зданию, где было у немцев кино. Рябов последнее время был в группе, действовавшей ближе к Христиновке.
— Ну, как ты здесь? — спросил Рябов.
— Да работаю. — Макеев усмехнулся. — Вроде диспетчера. Поезда отправляю.
— Ну и как — доходят?
— Стараюсь, чтобы не все.
— Немцы сейчас пути берегут… севернее-то Киева у них дорога отрезана. — Рябов был тот же — неторопливый, спокойный, густо заросший курчавой бородой. Он передал Макееву приказ Суровцева. — Только по железной дороге — не думай: немцы сейчас даже тендера проверяют. Я тебя научу, как идти…
— Подожди, достану карту.
— Не надо. По карте меня только запутаешь. — Рябов начал диктовать ему названия сел. Потом, проверив дверь: заперта ли она, он стал стягивать с себя сапог. — На, возьми на разживу, — сказал он, подавая Макееву пакет.
— Это что?
— Марки. Немецкие деньги.
— А чего они сто́ят? — усомнился Макеев.
— Для дураков сто́ят. Может, смазать кое-кого или еще для чего.
Макеев все же, не доверяя своей памяти, записал условными буквами путь следования.
