Владимир Лидин - Три повести
Он закрыл глаза. Рука его была еще влажна от ее слез. Легкое забытье слабости распластывало тело. Она дождалась, когда он уснул. Позднее, заплаканная и счастливая, она узнала в регистрационной, что фамилия майора — Ивлев.
Неделю спустя Ивлева отправили на самолете в Москву. Койка, на которой он лежал, опустела. Майор был как бы живой, осязаемой связью с Макеевым, и Феня тоскующе прошла мимо его койки. Наташа была в перевязочной. За большим окном белело снежное поле с редкими кустиками и далеким синеватым лесом.
— Вы, Наташенька, одни? — спросила Феня печально. — Улетел наш майор. — Они обе посмотрели в окно, за которым где-то, затерянный в этом огромном зимнем мире, летел сейчас самолет. — А завтра и мы в путь. — Два дня назад первый испытательный поезд тяжело переполз по построенному мосту через Дон, и теперь уже один за другим скопившиеся на промежуточных станциях шли через Дон составы. — Не повидала я счастья в жизни, — сказала еще Феня, признаваясь во всем. — А вот пришло это — и уж до самой смерти…
Теперь впервые увидела Наташа ранние тонкие морщинки возле ее глаз — морщинок этих год назад не было.
— Я понимаю. Но вы с ним еще встретитесь… — сказала она с убежденностью.
На рассвете поезд медленно двинулся в путь. Было сине, и морозный туман лежал над Доном. Еще один мост перекинут был к будущему, и, стоя у раздвинутой двери теплушки, смотрела Феня в ту сторону, где терялся в тумане правый берег реки с его далекими обещаниями.
V
После гибели Раи Ирина почти не выходила из дому. Они жили теперь с матерью той потаенной жизнью, которая больше походила на небытие. Окна, забитые фанерой, не пропускали дневного света. День начинался с сумерек, с потрескиванья фитиля в каганце, пещерный день, переходивший незаметно в ночь. Улиц Ирина боялась. Все ее сверстницы, кто смог и успел, скрывались в окрестных селах и в глухих хуторах в стороне от больших дорог. Там женщины прятали их от полицейских или выдавали за родственниц. Только раз, пробираясь сдавать работу в артель, Ирина встретила бывшего профессора механики Демина. Она едва узнала его: в пальто, которое висело на нем, с длинной жилистой шеей, торчавшей из вытертого воротника, он волочил за собой на какой-то громыхавшей нескладной тележке мешочек выменянной на базаре картошки.
— Вы еще живы? — спросил он иронически.
Она усмехнулась:
— Жива.
— А я, как видите, уже мертв… вот даже колеса тележки не мог рассчитать.
У него было лицо как во время наркоза. Согнувшись, он поволок дальше свою громыхавшую тележку. В другой раз, не успев скрыться в одном из подъездов, она увидела, как немцы вели посреди улицы четырех пленных матросов. Они были в одних полосатых тельняшках, несмотря на зиму, рослые, могучие люди, закованные в кандалы. Они шли с непокрытыми головами, сбросив свои бескозырки и как бы давая этим понять, что ведут их на смерть. Потом один из них запел в трагической тишине Московской улицы. Его голос с удивительной силой поднялся, казалось, до самых верхних этажей. Три других голоса подхватили запев. Матросы шли мерно, звякая кандалами, с открытыми, докрасна обожженными морозом грудями, как бы посылая вызов и презирая близкую смерть. Один из немецких солдат приблизился к матросу и ударил его; тот равнодушно оттолкнул солдата локтем, не прервав песни. Какая-то старушка, судорожно порывшись в кошелке, протянула кусок хлеба ближнему к тротуару матросу. «Не надо, мамаша. Все равно отберут», — сказал он спокойно и улыбнулся ей. Песня как бы раздвинула эту притихшую, в сугробах несметенного снега, улицу. Точно шире, обещающе стало все вокруг; точно еще раз напомнил несогнутый человек, что он жив и — что бы ни случилось с ним — никогда не умрет. Даже в том, что солдат, которого матрос оттолкнул, не решился его снова ударить, — был страх перед этой пугающей силой…
Много раз позднее вспоминала Ирина эту матросскую песню, побеждавшую смерть. Тогда и зимний насупленный сумрак, и мрачная полутьма вымороженного жилища, и все то, что ей с матерью пришлось пережить, казалось необходимыми испытаниями.
Два года назад Ирина окончила школу. Было лето, июнь, прощальный вечер с преподавателями в помещении школы (ныне был в ней немецкий продовольственный склад), долгая летняя ночь, когда почти всем классом гуляли по улицам, и в прохладной тишине рассвета пахнул в парке табак, и небо нежно зеленело над головой Шевченко. Вся душа была открыта добру, все лучшее готовилась она совершить, все душевные силы готовы были прийти в действие. И самое изощренное уничтожение лучшего пришлось ей познать… Вслед за Сережей и Стуковой умерло в доме еще двое детей Симонович, и их тоже похоронили не сразу: дожидались смерти бабки, чтобы похоронить всех сообща в давно предназначенном для этого платяном шкафу. Потом она перестала подсчитывать смерти: смерть заходила в открытые настежь двери квартир как гостья. Да ее и ждали — она была избавлением. Иногда казалось, что навстречу ей загодя открывают все двери. Не каждая душа была сильной, не каждая находила в себе волю к противоборству.
В феврале Ирина получила повестку, в которой ей предлагалось немедленно явиться на биржу труда. Последняя строчка повестки была: «Если вы это затребование не выполните, то будете наказаны».
Во время одной из воздушных тревог она познакомилась в сыром подвале соседнего дома с маленькой хлопотливой старушкой, фельдшерицей с пастеровской станции. Им пришлось почти четыре часа просидеть в этом подвале: с торжеством они узнали позднее, что два потрясших здание взрыва произошли в немецких эшелонах на станции. Старушка, забежавшая сюда, когда где-то поблизости посыпались бомбы, все время порывалась уйти: может быть, кому-нибудь срочно нужна ее помощь? Ее преданность делу Ирину растрогала.
— Ну, куда же вы пойдете… сейчас опасно на улицах, — удерживала она ее.
— Ах, милая девочка, а где сейчас не опасно? Сейчас на улицах-то стало… — она только махнула рукой. — Из дому утром выходишь и не знаешь, вернешься ли. Вы-то как по улицам ходите? Немцы сейчас ведь всю молодежь угоняют. Вы где работаете?
Ирина сказала:
— Нигде.
— Ну, попадетесь — они вас угонят. Вот что, милая девочка… — Она понизила голос. — Если понадобится, приходите ко мне: я вам справочку, в случае чего, кой-какую достану. А со справочкой немцы не так угоняют. Спро́сите Анну Ивановну… вас ко мне проведут. А муж мой — доктор Самаринов, — может, слышали? Он вам тоже поможет. — Она огляделась. Они сидели в стороне от других. — Аппендицитом не болеете? — спросила она вдруг. — А то, знаете ли, операция аппендицита спасает… а со справочкой об операции немцы никуда не пошлют.
Руки ее, не привыкшие ни на минуту к бездействию, были все время в движении: то она оправляла на себе ветхую свою шубенку, то доставала из сумочки какие-то ключи и записки.
— Все-таки, милая девочка, я пойду… а вдруг из деревни кого-нибудь привезли? Вовремя прививку не сделать — пропал человек.
Но только тогда, когда прекратилась стрельба, Ирина отпустила ее.
Она скрыла от матери, что получила повестку. Мать слабела, силы ее души были надломлены. Ирина решила разыскать пообещавшую тогда ей помощь старушку.
Станция, где работала Анна Ивановна, помещалась в двухэтажном здании в глубине заваленного снегом двора. Согревая над остывающей печуркой распухшие от холода руки, Анна Ивановна довершала свое суточное дежурство.
— Вам, милочка, кого? — спросила она. Ирина напомнила об их встрече в подвале. — Ах, милая девочка, я вас не узнала. Что, туговато приходится?
Ирина призналась:
— Да, плохо.
— Вот мы к мужу пойдем, посоветуемся. Он как раз сейчас дома.
Она сдала дежурство сменившей ее и повела Ирину за собой через двор, в соседний дом. Доктор Самаринов, низенький, с сердитыми седыми бровями, колол на пороге какую-то дощечку. Куст седых волос торчал на его голове. Руки были в перчатках с отрезанными пальцами, — руки он берег.
— Вот, Николай Петрович, девочке надо помочь, — сказала Анна Ивановна и показала ему полученную Ириной повестку.
Сдвинув очки на лоб, он приблизил повестку к близоруким глазам.
— Ну что же, не явитесь — немцы накажут. Они это умеют. Пошлют вас куда-нибудь в рабочий лагерь для «восточных рабочих», — пообещал он.
— Вы, Николай Петрович, не пугайте, — вступилась Анна Ивановна, — девочке надо помочь.
Но он все еще ершил седые брови, еще не открывался в истинных своих качествах.
— А чем тут поможешь? Немцы повестку прислали: ейн, цвей, дрей — собирайтесь и всё тут. — Его пальцы с коротко остриженными и потемневшими от йода ногтями торчали из обрезанных перчаток, но в нарочитую его суровость Ирина уже не верила. — Что же, взрежем вам маленько животик, — вздохнул он позднее, — вот тут, с правой стороны… укоротим вам кишечку. Она для вас без пользы. Шрамик останется, но хорошенький шрамик, ничего такого. Единственно чем могу помочь… единственно. Подумайте… все-таки операция.
