Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т.3. Дружба

Она сидела в предоперационной в разрезанной солдатской рубашке, вобранной в короткую юбчонку. Черноволосая голова поникла, и точно от усталости ссутулена спина. Кровь медленно, как будто неохотно, стекала с багрово-синего плеча, ползла струйками по обнаженной нежной руке, капала на пол. Возле суетилась Галиева — развертывала бинт, торопясь наложить повязку.

— Ой, как хорошо, что вы пришли! — воскликнула она, увидев Ивана Ивановича.

— Что же Леонид Алексеевич… Почему он не помог ей? — с горькой обидой на товарища спросил Аржанов.

— Я послала его за вами, а Софья Вениаминовна побежала за Решетовым. Сестричка-то из гипсовой… гляди, помрет! Лариса Петровна возле нее хлопочет. Варенька задохлась бы, ежели бы не Злобин. Он как экскаватор работал и бревна наката придержал. Так все и съехало на него. Сначала он согнулся, потом на четвереньки встал. Шея у него черная сделалась с натуги. Саперов-то не вдруг нашли. И руку попортил себе Леонид Алексеевич.

Весь этот поток слов прошел мимо сознания Ивана Ивановича. Галиева рассказывала и накладывала временную повязку, а он беспомощно топтался около, то нетерпеливо оглядываясь на дверь, то засматривая в опущенное лицо неподвижной, словно оглушенной Варвары.

— Григорий Герасимович! Наконец-то!

— Ну-ка, ну-ка! Что тут у вас? — Начальник госпиталя взглянул на Варю, мельком подивился необычайной растерянности Аржанова: отчего он сам не принимает никаких мер?

— Ничего, все поправимо, — успокоительно сказал Решетов, осмотрев плечо Варвары. — Сильный ушиб, поэтому отек, но кость цела. Открытый перелом ключицы — вот это хуже, болезненно очень. А ведь ни стона, ни звука. Что за молодец наша Варюша! Да мы и контужены к тому же! — добавил он, приподняв большими, в морщинках руками помертвевшее от боли лицо Варвары. — Сейчас же дайте ей морфий! Иван Иванович, сделайте ей укол морфия! Да что вы, в самом-то деле? — с грубоватым изумлением спросил Решетов, вскидывая на лоб брови, и вдруг, покраснев, как юноша, сказал мягко: — Уйдите отсюда, дорогой коллега. Подождите там. — И он неопределенно махнул рукой.

Аржанов сделал несколько шагов к двери, но вернулся, просительно глядя на Решетова.

— Укол против столбняка не забудьте. Я посижу здесь. Подожду.

— Ну, подождите! — полушутя разрешил Решетов и добродушно усмехнулся. — Ох, дела, дела!

Иван Иванович присел на стул за умывальником, недоумевающе удивленным взглядом окинул предоперационную. Где же врачи? Где санитары? Ведь в тамбуре по-прежнему стоят носилки, а рабочий день здесь без перерыва. Осмотревшись еще раз, доктор вспомнил, что в красном уголке митинг по случаю встречи с бойцами Донского фронта, а в большом подвале наверху концерт, и так как впервые не оказалось ранений первой очереди, хирургам разрешили часовой перерыв.

«Все правильно, но… вот Варенька, разве она не первой очереди? Разве может сидеть и ждать, пока мы будем целый час слушать речь генерала или выступления артистов?» Такая мысль показалась Ивану Ивановичу чудовищной. Он надел халат и стал мыть руки. Сам он не пошел на митинг и на концерт потому, что был утомлен до крайности, да и расстроен, но уйти сейчас на отдых не мог: в тамбуре ждали раненые.

Подойдя к операционному столу, где Варе накладывали гипс, он посмотрел на ее тесно сомкнутые ресницы, на сжатые губы. Воспоминание из прошлого, как молния, озарило его: с таким же трепетом он подходил к столу, на котором лежала когда-то Ольга, накрытая свежей простыней, заутюженной в квадраты. Но тогда перед ним находилась сама затаившаяся враждебность, измена. А сейчас стоит только приоткрыться этим глазам, и какая любовь глянет на него! Но ведь они могут и не открыться! При одной мысли об этом сердце Ивана Ивановича так болезненно сжалось, что он вынужден был прислониться к операционному столу, даже пошатнув его.

— Что еще, коллега? — ласково спросил Решетов, пеленая широким бинтом плечо Варвары и прелестную грудь ее, полузакрытую косо сдвинутой смятой стерильной простыней.

— А вдруг осложнение, Григорий Герасимович? Ведь может быть и гангрена!

— Да, конечно. Надо бы сыворотки лошадиную дозу, и стрептоцид, и сульфидин. Жаль, что у нас нет еще чего-нибудь!

— Вы шутите?

— Отчего же не пошутить? Я всегда радуюсь, когда людям хорошо. Не смотрите на меня так жалобно! Вам это не идет, и Вареньке не понравилось бы… Ваше счастье, что она заснула после укола и не слышит, как вы покушаетесь на ее здоровье!

— Если бы ты видела, как он волновался, пока Григорий Герасимович делал ей обработку плеча и накладывал гипс! — задумчиво щурясь, рассказывала Софья Шефер Ларисе. — Я позавидовала ей, честное слово! Позавидовала и подумала: так ли просто будет для меня после войны создать себе новую семью? Ведь мне уже сейчас за тридцать, а сколько времени продлится война, и сколько еще за это время останется вдов… Кто сможет тогда вернуть нам утраченное женское счастье?

Лариса молчала, сосредоточенно разглядывая какой-то невидимый Софье изъян на рукаве своей гимнастерки.

— Нет, ты понимаешь, Лариса! — Черные глаза Софьи Шефер блеснули мягко и влажно. — Как сразу сказывается любовь! Григорий Герасимович был потрясен самообладанием Аржанова, когда тот делал операцию своей бывшей жене. А тут по сравнению с тем ранением — пустяки. Боль, конечно, отчаянная — задето плечевое нервное сплетение, — но опасности-то для жизни нет. А у дорогого Ивана Ивановича и нервозный тик в лице, и глаза вот такие. — Софья показала пальцами, какие круглые, большие глаза были у Аржанова. — И все осложнения ему мерещатся. Правду говорят — мы, врачи, самые скверные пациенты: стоит заболеть врачу или его ребенку, так мнительности нет предела.

Фирсова все молчала, только склонялась да склонялась над грубым фронтовым столом, возле которого они обе сидели. И вдруг заплакала, уткнувшись лицом в ладони.

— О чем ты? — спросила озадаченная Софья, нежно и крепко обнимая ее вздрагивающие плечи. — Слушай! Неужели правда то, о чем я сейчас подумала?

— Нет, нет. Только не это. — Лариса сразу перестала плакать, всей негодующей пылкостью ответа подтверждая догадку Софьи. — Если бы я хотела… Но ты ведь знаешь, как я вела себя.

Она провела мокрыми ладонями по лицу и волосам, отбрасывая назад пышные пряди. Губы ее жалко кривились. Но молчать теперь она уже не могла.

— Ты правду сказала, Соня: кто вернет нам наше счастье? — с болью душевной вырвалось у нее. — До войны у меня было все, что нужно женщине. Сейчас со мной остался один Алеша. Теперь и у меня нет мужа, Сонечка!

— Он бросил тебя, Лариса? — вскричала Софья, вспомнив, какой до болезненности жалкой пришла однажды Лариса на работу.

Негодование, прозвеневшее в голосе Софьи Шефер, заставило Ларису вздрогнуть.

— Нет, он убит в бою три месяца назад.

— Как ты могла скрыть это от нас? Как тебе не стыдно?! — горячо упрекнула Софья, снова припоминая разительную перемену во внешнем облике подруги и свои попытки узнать, что с нею творится. — Ах ты дуреха, дуреха милая! — сказала она соболезнующе, вкладывая в это восклицание весь беспощадный смысл неожиданного откровения, который и не мог быть высказан иначе таким прямым человеком. — Не плачь! Не смей теперь плакать! У тебя есть сын, работа есть и, если хочешь, будет сестра, самая преданная, самая нежно-заботливая.

— Спасибо, Соня! Только никому не говори, что мой муж убит. Ты удивляешься, как я могла скрыть это от вас… Но ведь у меня ребенок. Его убьет известие о смерти отца. Потом, в другой обстановке, когда он станет крепче и старше, узнает все. А сейчас нельзя. Новое потрясение сломит его. Если ты расскажешь хоть кому-нибудь, это обязательно дойдет до Алеши.

— Я не расскажу, — мрачно пообещала Софья, но тут же вскочила, словно девочка. — Петух поет. Ей-богу, поет петух! — Легко пробежав по блиндажу, она распахнула дверь.

Теперь и Лариса услышала пение петуха. Значит, кто-то из мирных жителей уже обзавелся живностью. Голосистый зов птицы ворвался в подземелье, как призыв к радости.

— Хорошо! — торжествовала Софья. — По народным поверьям, когда запоет петух, сгинет, рассыплется нечистая сила.

— Здесь наоборот получилось! — сказала Лариса, улыбаясь сквозь слезы. — Сгинула нечистая сила, и запел петух.

— Да ты слушай, как он поет! — Софья зажмурилась, блаженно улыбаясь. — Даже музыка Шопена, даже романсы Чайковского не доставляли мне никогда такого удовольствия!

В это время в палате для легкораненых проснувшаяся Варвара светло и робко смотрела на Ивана Ивановича, сидевшего около ее постели.

— Почему вы дежурите возле меня? — спросила она. — Разве мне было очень плохо? Неужели некому подежурить, кроме вас?

— Ты столько ночей провела возле раненых, которых я оперировал!..