Повести военных лет - Владимир Иванович Негадов
– Тянули мы нитку пути через зелень-ад, снежную-дурь к Лене. Попал я в бригаду к ремонтникам механизации. В первый день дал мне бригадир обрубить зубья шестерни после наварки. Зажал в тисы, бью, больше по руке, все мосалыги посшибал. До обеда еле одну осилил. Пот забил глаза, устал, не отдышусь. Слышу кто-то дёргает. Бригадир: «Дай». Подошли ещё ребята. Бригадир деловито зажал, обрубил, опилил, вынул шестерню из тисов, подал мне. Смотрю- как новая. «Не слесарь ты, Иван, хоть и назвался». Не говорил в лагере, кто я. Стыдно. Однако там быстро узнают, кто есть кто. Утром, через день, подозвал меня бригадир: «Вот что, Иван, будешь держать огонь в печке, как на паровозе. И чтоб чайник на ней всегда живой был! Понял? А план твой мы заделаем». К обеду доведу печку до вишнёвого цвета; чайник парком вздыхает. Соберутся к печке кочерыжки, а не люди, каждый нальёт во что кипяточку – редко с заваркой. Я иногда пихточки брошу иль из-под снега добуду листьев брусники. Они всегда зелёные, разварятся – запах!.. Разомлеют души чёрные-лагерные, и пойдёт рассказня. Андрей – молодой, чернявый, непоседливый, как бурундук, крепыш-«пятнадцати-сильный пасешник», трусится от озноба, хватает кипяток и рассказывает: «Заделали мы войну в Венгрии. Городишко уж не помню, на «вориш» кончается. Вымылись, выспались, три дня нам на «шухер» дали, чтобы пары стравить, и баста. В гарнизон за ограду – часовые у ворот. Аж обидно до пяток, победители, а сидим за сеткой. Напротив нас – ресторан, окна открыты, ведь весна кругом, и оттуда музыка. Скрипки так и выворачивают душу, что портянку. А у меня мысль как часотка: гранату им туда кинуть. Хоть пропади, не могу ни есть, ни спать. Нужно кинуть и всё! Сколько я этих гранат за войну попортил, что блох на сучке. Приноровился ещё со Сталинграда – в окна. Кинешь её, а сам к стенке. Вздохнёт она там глухо, как кит. Думаешь, что от такого вздоха ничего не получится. Ну нет, братцы. Взрыв небольшой, а делов – страсть! Осколками всех посечёт, а потолок приподнимет и кто не добит, того придавит, и – порядок. Так вот, обида ли во мне заварилась, или болезнь такая в человеке бывает, но присматриваюсь, где встану, как брошу. Получается всё хорошо. Только вот за углом, куда после броска податься нужно, не просматривается. И поделился я со своим другом-разведчиком Федей Фелюкиным обо всём. Схватил он меня своей лапой за горло и держал до тех пор, пока я ногами сучить переставал. «Ну что, успокоил я твою мысль, а? Отдышался и говорю, что не успокоюсь, пока не сделаю. «Ну ляд с тобой, придётся парой, так надёжнее. Один засыпешься». В лагере беседы идут обстоятельные, со всем смаком, спешить некуда, каждый знает, чем располагает. Слушают и не слушают, но делают вид. А у самих колёсики обратный ход отрабатывают, думают до крупинок о решённом. «Достал я пару гранат, спрятал у боковой стенки нужника, приметил: положил пару половинок кирпича. Запалы – в кисете. В воскресенье места себе не нахожу – скорей бы вечер. « Ну, что мечешься, как кот по чердаку! Повремени» – говорит Фёдор. Отпустили почти всех, караульный взвод остался, последний выходной в этом «ворише». Пошёл я с Петром Ловягиным, подцепили мы двух тощих венгерок, вертлявых, как сороки, Они по нашему ни-ни, мы по ихнему тоже. Но договорились. Разошлись. А без пятнадцати одиннадцать я уж вложил запалы. Фёдор за углом. Если всё в порядке, то огонёк его цигарки сверху-вниз, подождать – по кругу. Окна распахнуты, на свет летит какая-то прозрачная букаха, скрипки ноют цыганское, говорок идёт. На часах без восьми, смотрю за угол, огонёк по кругу идёт. Ага, вот он пишет прямую. Размахиваюсь, одну – в глубь, другую – в сторону скрипок. Рвануло почти разом, глухо, как в бочке, только шторы с дымком наружу выдыхнуло. Бежим, опоздавших много. Поверка, мы вовремя. И тут такая благодать на душе, вроде на душистом сене выспался. Утром говорят – семнадцать человек, оркестр – под чистую, на высокой ноте оборвали. «Да! Будут теперь дела. Рядом с нашей частью!! Если бы неделькой раньше, то обошлось бы, а теперь вряд ли», – сокрушался наш ротный. А дел пока и не было. Прошёл понедельник. Во вторник мы «случайно» в курилке встретились с Фёдором. Он свои «керзачи» кремом наскипидаривал, аж в нос било. «Будешь?» – спросил он меня. – Нет. Всё равно с обеда грузиться будем, не к чему, запылю.– Перед обедом ротный выстроил нас, вывел на плац. А там уже весь батальон гудит. Смотрим, перед первой ротой идёт наш батальонный, майор какой-то и венгр-военный впереди их, с чёрной собачонкой на длинном поводке. Собачонка быстро семенит у ног солдат. Прошли роту. – Вторая рота, смирно.– Это нам. Замерли. А собачонка бежит, словно катится; ножки маленькие, морда длинная, вся в курчавой щетинке, глаз почти не видно. Такая милая. Кошу глазом и никакой мысли. Вот она пробежала Фёдора, дёрнув носиком от его сапог, добежала до меня, вроде запнулась, подняла на меня мордочку, отошла шага на два и села против. Глаз с меня не спускает, хвостиком нервно помахивает. Глянет на венгра и опять на меня, вроде хорошего знакомого встретила… На трибунале – знать ничего не знаю. На душе спокойно. Да и когда срок дали, не переживал. Председатель суда, полковник, смешливый мужик, говорит: «Ты что думаешь, божья тварь может
