Курт Воннегут - Армагеддон в ретроспективе
Тамошний психиатр сказал мне:
— У вашего отца депрессия. Будем ему давать антидепрессанты.
— Хорошо, но по-моему, у него нет симптомов, обычно характерных для депрессии. Нет замедленной реакции, нельзя сказать, что у него печальный вид, соображает он отлично.
— Но он пытался покончить с собой, — заметил психиатр.
— Ну, как сказать. Все таблетки, которые он принял, до высокого уровня токсичности недотягивали. Терапевтический уровень тайленола — не более того.
— Вы считаете, что сажать его на антидепрессанты не надо? Мы ведь должны сделать хоть что-то.
— Просто я решил вам сказать — не похоже, что у него депрессия. Что вообще происходит с Куртом, определить трудно. Я же не говорю, что он в полном порядке.
Мои поклонники в отличие от поклонников Курта точно знают, что у них нарушена психика.
* * *Бросать мяч Курт умел лучше, чем принимать. Провокационные, не всегда добрые высказывания — письменные или устные — по поводу членов семьи были для него нормой. Мы научились относиться к этому спокойно. Курт был таким, каким был. Но когда в какой-то статье я написал, что Курт, работая над своим образом законченного пессимиста, наверное, завидовал Твену и Линкольну, потерявших детей, — он взбесился.
— Я просто пытался привлечь побольше читателей. Ни один человек, кроме тебя, это не примет всерьез.
— Я знаю, что такое шутка.
— Я тоже.
Клик, клик — мы разбежались.
— Если я умру, не дай Бог.
Раз в несколько лет отец посылал мне письмо с инструкциями: что делать, если он умрет. Каждый раз, за исключением последнего, за письмом следовал звонок, и Курт пытался уверить меня, что это — не записка перед самоубийством. За день до последнего письма на тему «Если я умру», он закончил речь, с которой намеревался выступить в Индиане — открыть год Курта Воннегута. Через две недели он упал, ударился головой — и его драгоценная голова уже не восстановилась.
Последнюю речь отца я изучил гораздо внимательнее, чем все предыдущие, потому что выступить с ней предстояло мне. И не мог не спросить себя: «Как такая чушь сходит ему с рук?» Но потом понял: все дело в слушателях. Я читал эту речь людям, бесконечно влюбленным в моего отца и готовым следовать за ним куда угодно.
«Я не более холост, чем половина римских католических гетеросексуалов» — в этом предложении нет никакого смысла. «Недоумок — это тот, кто пристегивает вставные челюсти себе к заднице и пытается откусить пуговицы с обивки заднего сиденья в такси». «Гурман — это человек, который нюхает сиденья на девичьих велосипедах». Господи, ну куда заносит моего дорогого отца? Но тут же он говорит что-то абсолютно по делу, что-то яростное и подлинное, и ты в это веришь, отчасти потому, что он только что вел речь о гетеросексуалах, недоумках и гурманах.
«Доктором я не стал бы ни за что на свете. Хуже этой работы в мире нет».
* * *Один из наших последних разговоров:
— Сколько тебе лет, Марк?
— Пятьдесят девять, папа.
— Это много.
— Да, папа.
Я любил его без памяти.
Дата написания приведенных ниже текстов почти нигде не указана, все они публикуются впервые. Эти тексты способны постоять за себя и не нуждаются в моих комментариях. Даже если содержание какого-то конкретного рассказа не увлечет вас, обратите внимание на его структуру, ритм, подбор слов. Если Курт не может научить вас читать и писать, возможно, деятельность такого рода вам противопоказана.
Его последние слова в последней написанной им речи очень хорошо подходят для прощания в его стиле.
Спасибо за внимание — и счастливо оставаться.
Выступление в Клаус-холле,
Индианаполис, 2 7 апреля 2007 года
Спасибо. Я сейчас стою перед вами, как ролевая модель — благодаря мэру Барту Петерсену, да вознаградит его Бог за то, что он предоставил мне такую возможность.
Это ведь чудесно — что может быть чудеснее, ума не приложу.
Подумайте вот о чем: всего за три года, во время Второй мировой войны, я прошел путь от рядового до капрала, а это звание в свое время имели и Наполеон, и Адольф Гитлер.
Я действительно Курт Воннегут-младший. Именно так и сейчас меня называют мои дети — сами уже, как и я, люди глубоко среднего возраста, — когда говорят обо мне за моей спиной: «Младший то и Младший это».
Прошу вас: всякий раз, когда будете смотреть на часы Эйрс на пересечении Южного меридиана и Вашингтон-стрит, подумайте о моем отце, Курте Воннегуте-старшем, который эти часы спроектировал. Правду сказать, он и его отец, Бернард Воннегут, спроектировали это чертово здание целиком. Курт Воннегут-старший также был основателем школы Орчард-скул и детского музея.
Его отец, мой дед, архитектор Бернард Воннегут, среди прочего спроектировал The Athenaeum; до Первой мировой войны это здание называлось Das Deutsche Haus. Ума не приложу, зачем понадобилось это название менять на The Athenaeum — разве для того, чтобы поцеловать в задницу несколько американцев греческого происхождения.
Наверное, вам известно, что я подал в суд на производителей сигарет «Пэлл мэлл», поскольку их продукт меня не убил, а мне уже восемьдесят четыре года. И вот еще что: я изучал антропологию в Чикагском университете после Второй мировой войны — последней, в которой мы одержали победу. И антропологи, которые изучали человеческие черепа разных исторических эпох, скопившиеся за тысячелетия, пришли к выводу: человеку полагалось жить лет тридцать пять, потому что именно столько способны продержаться наши зубы без вмешательства стоматологов.
Вот уж было времечко: тридцать пять лет — и счастливо оставаться! Как все было продумано! А сейчас несчастные дети времен бума рождаемости, у которых есть деньги и на стоматолога, и на медицинскую страховку, должны мучиться до ста лет!
Может, стоит объявить стоматологию вне закона? А докторам запретить лечить пневмонию, которую раньше называли «другом пожилых»?
Но меньше всего я хотел бы сегодня вгонять вас в депрессию. Вот и придумал некое совместное действие, которое обязательно поднимет нам настроение. Мы с вами подготовим заявление, и под ним с готовностью подпишутся все американцы — и республиканцы, и демократы, и богатые, и бедные, и сексуальное большинство, и меньшинство, — все, несмотря на то, что наша страна столь трагично и безоговорочно разделена.
Первое ощущение, объединяющее всех американцев, звучит, мне кажется, так: «Сахар сладкий».
В трагичном и безоговорочном разделении Соединенных Штатов, особенно здесь, в моем родном штате Индиана, нет ничего нового. В мои детские годы в этом самом штате находилась штаб-квартира ку-клукс-клана, здесь же состоялся последний суд Линча над гражданином афроамериканского происхождения, к северу от линии Мейсона — Диксона, если не ошибаюсь, в Мэрионе.
Но в нашем же штате, в городке Тер-Хот, который нынче может похвастаться ультрасовременным устройством по умерщвлению с помощью укола, родился лидер рабочего движения Юджин Деббс, дом, где он жил, стоит и поныне. Он жил с 1855 по 1926 год и возглавил национальную забастовку против засилья железных дорог. Какое-то время он даже провел в тюрьме, потому что был противником нашего вступления в Первую мировую войну.
Он несколько раз баллотировался в президенты США от Социалистической партии и прославился заявлениями вроде этого: «Пока существуют низшие классы — я с ними, пока существуют преступные элементы — я один из них, пока хоть один человек сидит в тюрьме, я не могу считать себя свободным».
Деббс здесь многое позаимствовал у Иисуса Христа. Но ведь быть оригинальным так трудно. Уж кому, как не мне, это знать!
Ну ладно, так с каким же заявлением согласятся все американцы? «Сахар сладкий» — конечно, тут спору нет. Но раз уж мы с вами находимся на территории университета, надо бы предложить нечто, имеющее культурную весомость. Вот мой вариант: «Мона Лиза, картина кисти Леонардо да Винчи, висящая в парижском Лувре, — образец живописи».
Пойдет? Прошу поднять руки. Мы ведь все с этим утверждением согласны?
Хорошо, руки можно опустить. Как я понимаю, мы единогласно проголосовали за то, что Мона Лиза — это образец живописи. Есть, впрочем, одна проблема, которая возникает практически со всем, во что мы верим: это неправда.
Смотрите: нос у нее повернут направо, так? Это означает, что правая сторона ее лица представляет собой удаляющуюся плоскость, как бы уходящую от нас. Верно? Но черты ее лица на этой стороне не уменьшаются, и возникает эффект трехмерности. Между тем Леонардо вполне мог эти черты уменьшить. Просто поленился, вот и все. Будь он Леонардо да Индианаполис, мне было бы за него стыдно.
Неудивительно, что у нее такая скособоченная улыбка.
