Лев Славин - Арденнские страсти
Мозг, возбужденный гашишем ли или черт его знает еще чем, работал как бы взрывами. «Никто никогда за всю историю Германии не обладал такою властью, как я. Карл V? Фридрих II? Да нет, куда им! Может быть, только Лютер… и то…»
И вдруг взорвалось в черепе, казалось, лопнут виски: Сталин! И потянулась цепочка… Сталинград… Проклятый Паулюс пожалел свое вшивое тело и не застрелился!… Рундштедт тоже из этого вонючего теста, он не застрелится, если… если… Но Гитлер не хотел признаться себе, что Арденны – его последний шанс. Он зарывал эту мысль куда-то очень глубоко.
Он старался вытеснить мысль о «Страже на Рейне» мыслью о «Пасхальном яичке». Так – покуда про себя – назвал он операцию, которую еще никому не раскрывал и которая приведет к коренному перелому в ходе войны. Да, он преподнесет миру это пасхальное яичко, черт бы взял их всех вместе и каждого в отдельности, в первую голову, разумеется, Черчилля и Сталина! По этому плану предполагалось убийство Эйзенхауэра, немедленный мощный удар по Франции, а главное – вот что должно было потрясти весь мир! – обстрел Нью-Йорка ракетами дальнего действия. Да, милостивые государи, вы не ослышались. Именно Нью-Йорка! И как? А вот как.
Гитлер принялся переворачивать в полусонном мозгу это дивное «Пасхальное яичко». Специальная сеть тайных агентов – это могут быть молодчики из стаи Скорцени – скрытно установят на нью-йоркских крышах особые высокочувствительные ультракоротковолновые радиомаяки системы профессора Манфреда фон Арденне (какая символическая фамилия!). Они-то и наведут на американскую столицу ракеты дальнего действия «фау-3»…
А до этого? Да, что до этого?
…Судьба мне внушила тяжелые решения. Очень тяжелые. Но я избран их осуществить. Я, и никто другой. И германский народ меня поддержит. Да, народ ни перед чем не остановится, будь то новый сбор шерстяного трикотажа для фронта, будь то новый призыв в армию. Германскому народу повезло, что у него есть я!
Народ, народ… Что-то в этом слове раздражало Гитлера.
…Где же этот проклятый сон, обещанный Мореллем? Народ… Да, жить должен народ. Отдельная личность должна умереть в народе. Нельзя допускать, чтобы мои приказы критиковались. Сам народ не хочет иметь никакого права на критику. Иметь это право хотят смутьяны, копошащиеся в народе… Где же наконец этот сон? Почему он не приходит? А вместо него лезут в голову незваные мысли о смутьянах, об этом обер-лейтенанте авиации Шульце-Бойзене и его подпольной «Красой капелле». Правда, им всем поотрубали головы. Несчастье немецкого народа в том, что он слишком усердно развивает интеллект и слишком мало волю и веру.
…Вот откуда зараза! Зараза Сопротивления! Да, отсюда, да еще из этих дерьмовых Дании, Голландии, Греции! Эти занюханные страны с их опереточными королями могут существовать только потому, что крупные европейские державы никак не договорятся, каким образом их слопать. Я возьмусь за них. Я переселю народы. А те французишки, которые воротят морду, пусть выметаются в Виши… Переселение народов – признак величия верховного правителя. Например, Наполеона… Надо было перевезти из Парижа не только стол Наполеона, но и его гробницу… А впрочем, к чему? Все три Наполеона плохо кончили…
Мысли его то текли лениво, то пускались вскачь.
…Вокруг меня подонки, они воспитаны так: пусть другие приносят себя в жертву; а сами косят в сторону… Необходимые фронту двухсотдесятимиллиметровые минометы, за которыми я уже месяцы гоняюсь, как черт за грешной душой, все еще не могут поступить в производство. Бесхребетные сволочи! Хуже, чем какая-нибудь коммунистическая свинья – у тех есть хоть какие-нибудь идеалы, за которые они борются… Если где-нибудь в тылу я обнаружу хоть одного мужчину моложе шестидесяти лет, пусть молится богу перед смертью!…
Он приподнялся на кровати. Возбуждение спадало. Очень захотелось кофе с черным хлебцем пумперникель. Веки тяжелели. Ему казалось, что желанный сон накатывается на него. Чтоб не спугнуть, он снова принялся думать о приятном. Об Арденнах!
…Победа в Арденнах будет факелом для всего ми-Ра! Порукой тому разработанный мной план операции «Wacht am Rhein». Льеж и Антверпен снова будут наши! А в дальнейшем… Да, да, это будет Париж…
Утрату Парижа он ощущал особенно болезненно. Казалось, что ему Париж? Он не смог взять Ленинград Из-за, как он уверил себя, бездарности старого оболтуса фон Лееба. И переживал это как унижение. Он не овладел Москвой из-за – он тешил себя этой мыслью – коварного русского снега. И был вне себя от бешенства. Он упустил Сталинград из-за – он заставил себя верить в это – слабоволия этой собачьей свиньи Паулюса. И это был для него удар под ложечку.
Но мучительнее всего была потеря Парижа. Он без конца приказывал контратаковать его. Вернуть Париж! Но контратаковать было нечем. Тогда он отдал приказ уничтожить Париж! Не мне, так никому! Снести его с лица земли канонадой из крупнокалиберных мортир и фугасками с воздуха! Но и это не было выполнено. Поспешно отступавшие немцы заботились больше о спасении шкуры, чем об утолении мести фюрера. Они бежали так быстро, что не успели взорвать парижские мосты, к чему их обязывал его гневный приказ.
Да, Париж! Почему до сих пор утрата его – как заноза в сердце? Быть может, потому, что Париж – это престиж. Кто владеет Парижем, владеет миром. Когда Наполеон отдал Париж, он отдал все…
…Через Арденны – в Париж! Арденны – это ступенька к Парижу. Передо мною в Арденнах, в сущности, никого нет. Каких-то пять дивизий или, возможно, только четыре, а может быть, и три. Свежих сил там нет. Исключение, может быть, 12-я американская дивизия. Но еще не ясно, прибыла ли она в Арденны. Если даже и прибыла, то совсем недавно. Уж не говоря о том, что она необстрелянная, американцы вообще не способны к длительному боевому напряжению. Подобно фениксу из пепла вновь поднимется воля Германии!
На краю кровати сидел его старый товарищ Эрнст Рем, убитый им еще в тридцать четвертом году в кровавую «ночь длинных ножей». На груди его запеклись раны. Рем улыбался ласково, приникал к Гитлеру, ластился и струился, как поток. Гитлер попробовал оттолкнуть его, но рука увязла в студенистом теле Рема. Гитлер вскочил. Главное, не проронить ни слова. Ведь известно – призраки не могут заговорить первыми.
Держась одной рукой за стену, Гитлер пошел, шлепая босыми ногами. Он не смел крикнуть слуг все из тoго же страха заговорить первым и этим разомкнуть уста ему. Только бы добраться до двери!
Но возле двери уже стоял стройный смуглый однорукий красавец с черной повязкой на левом глазу. Штауффенберг! Тот самый. Клаус Шенк граф фон Штауффенберг. Начальник штаба армии резерва. Герой Африки, подложивший под него бомбу 20 июля. Расстрелянный по приказу Гитлера той же ночью 20 июля во дворе военного министерства при свете автомобильных фар, а потом для верности повешенный.
К тому же он не один. С ним еще два Клауса Штауф-фенберга, совершенно неотличимые от него, с такими же полковничьими погонами и тоже со струнными удавками на шее. А что удивительного – призрак может появляться одновременно в разных местах. Hic et ubique [16].
Все так же лукаво ластясь к Гитлеру, как и Рем, Штауффенберг снял со своей шеи струнную петлю и, изловчившись, набросил ее на шею Гитлера. Гитлер хотел поднять руки, чтобы сорвать ее, но два других Штауффенберга схватили его за руки. Он почувствовал, как струна врезается в шею. Ему не хватало воздуха. Хрустнул позвонок. Струна издала звук невыносимо тонкий, как и она сама. Три Штауффенберга, сдвигаясь темными телами все теснее, образовали вокруг Гитлера подобие бокса вроде тех, в какие запихивали смертников в гестапо.
И Гитлер, уже не думая, что этим он разговорит призраков, прохрипел:
– Линге… Кемпка… Бауэр… Битц…
В комнату вбежал Морелль в халате и шлепанцах.
– Что с вами, мой фюрер?
Гитлер лежал на полу посреди комнаты. Морелль перенес его на кровать. Вынув из кармана халата шприц и склянку с мутно-желтой жидкостью, он вкатил Гитлеру лошадиную дозу снотворного. Гитлер повалился на подушки и заснул слепым сном.
Поляк и его песня
Вулворт стоял на перекрестке дорог с поднятой рукой. Ни одна машина не останавливалась. От унижения он чуть не плакал. Лечь перед машиной? Дать очередь из автомата? «Может быть, кто-нибудь так и сделал бы, – терзался Вулворт, – а я слизняк, интеллигент, теткин выкормыш, и это в самом деле не война, а какой-то зимний горно-туристский курорт…»
Один грузовик все-таки притормозил. Из-под брезента высунулся парень и протянул сверху руку:
– Лейтенант, влезайте.
Он втащил Вулворта в машину.
– Я вас сразу узнал, лейтенант, – сказал он. – Мы же с вами вместе ехали в машине этого гробовщика. Вспомнили? Феликс Маньковский меня зовут.
В кузове пахло грубым табаком, чуть соусированным. Несколько человек мурлыкали однообразную песню. Кто-то невидимый крикнул:
